Пусть простить меня невозможно

— Уже поздно. Вам идти надо. Утром позвоните. Если что-то случится, и мы вам позвоним. Идите. Мы обезболивающее вводим всегда таким пациентам и смотреть будем до последнего. Помочь вы ничем не сможете, только себя изведете.

Наклонилась к маме:

— Мамуля, если можешь — держись и ко мне вернись, а если…если больно тебе и тяжело. Иди… я отпускаю, иди моя любимая.

Медсестра ласково выводит меня из реанимации. Не помню, как ехала домой, как поднялась по лестнице. Всю ночь с открытыми глазами пролежала.

На утро вышла на кухню, чайник поставила и сама туда звоню. Страшно. Руки дрожат и голоса нет как будто.

— Пока все без изменений.

И это счастье. Это надежда. От нее хочется взлететь.

— Я чуть позже приеду.

— Приезжайте.

И вроде какая-то радость мимолетная. А вдруг выкарабкается, вдруг ошибся врач. Она же до утра дожила, ночь выдержала. Я чай себе налила, села за стол, и сотовый снова зазвонил. Страшно стало отвечать, чашка выскользнула на пол. Не хочу отвечать. Нееет. Не возьму ее. Я не вижу этот звонок. Его нет.

— Пока с вами говорила… потом подошла, а она все уже. Примите мои соболезнования. Тело можно будет забрать из морга после десяти утра.

Уронила сотовый и сама на пол рухнула. Не плакала, я выла. Орала так, что казалось, сорву горло. Звала ее. То шепотом, то криком. Звала и с ужасом понимала, что нет ее больше. Не придет она. Все. Одна я теперь. Круглая сирота. Этого ведь не может быть на самом деле. Не с моей мамой. Нет. Она не старая. Она могла еще жить. Это я виновата. Я должна была заниматься ее здоровьем. Я что-то упустила… я ужасная дочь, жена и мать. Не знаю, как набрала Руслана… а он мне ответил. В шесть тридцать утра. Я трубку держу, а сказать ничего не могу. Только одно слово на одинаковой ноте. Как заведенная.

— Мама…мамочка моя.

— Оксана. Что случилось? Ты где?

— Ма…ма… — и снова воем, на пол пластом, и от боли хочется вырвать волосы. Боже, как люди выдерживают эту боль? Дайте мне что-то… я хочу ничего не чувствовать, не думать, не быть. Я не выдержу. Как с этим можно существовать хотя бы день. Мне больноооооо.

— Оксана. Я сейчас приеду. Ты где? Ты дома?

— Да… — прохрипела и свернулась клубком. Разогнуться не могу. Я вся болю. Вся — от кончиков волос, до кончиков ногтей. Перезвонить хочется. Переспросить вдруг ошиблись… вдруг не моя мама это. Кто-то другой. Она же несколько дней назад здесь была. Посуду мыла, со мной разговаривала, картошку жарила. Я трогала ее, я ее обнимала. Вот позавчера. Не может быть, что теперь никогда… Мамочка моя маленькая, любимая. Родная такая. Почему? Почему сейчас? Ты же могла еще лет десять, а то и двадцать побыть со мной, мамочкаааа.

* * *

Мы почти не разговаривали. Руслан просто был рядом. Организовал похороны, ездил со мной везде, договаривался. Я только смотрела перед собой и не могла поверить, что я не сплю и что это не кошмар. Только когда гроб и венки заказывали, я не выдержала, повернулась к нему:

— Это ведь не может быть для нее, правда? Я не хочу. Слышишь? Я не хочу покупать эти ужасные вещи для нее. Пожалуйста. Прошу тебя. Очень. Давай не будем их покупать.

— А кто купит, Ксан? — смотрит с жалостью… а мне так надо, чтоб обнял, чтоб к себе прижал, чтоб держал долго и крепко так, чтоб ощущала силу его, ощущала его любовь, его защиту.

— Не знаю.

— У нее только ты.

Домой не поехали. Я не могла туда, где ее вещи, где запах стоит, где кровать еще не застелена, и ящик комода приоткрыт, как будто вышла и сейчас вернется. Я там с ума сойду, я там умру сама. Отвез меня в парк. Сидели на скамейке и дальше молчали. Я была благодарна ему за это молчание, за то, что одну не оставил и приехал.

— Спасибо… я бы одна не справилась.

Глядя на сухой лист у себя под ногами, пиная его и не зная, что делать, что говорить. Боль сильная, сжигающая не отпускает, но уже можно вздохнуть, можно как-то шевелиться. И мне страшно, что он уйдет, и я с ней один на один останусь.

— Ты изменила мне, как мужчине… но и ты, и я — люди. Не чужие. У нас дети. Я не мог не приехать.

Подняла голову и посмотрела на его заросшее щетиной лицо, на чуть приспущенные веки и какую-то усталость на лице. У него изменился стиль. Вернулось это мальчишеское, оторванное, далекое. И волосы взъерошенные, и рукава закатанные, и эта небрежность… Как будто сепарируется от меня во всем. Даже в одежде… И кажется, без меня стал будто моложе.

— Ты женился…

Не спросила, а констатировала факт.

— Женился, Оксана.

— Зачем?

Губы дрогнули. Не знаю, то это за вопросы и нужны ли они вообще, но задаются сами. Против моей воли. Чтоб добить себя, что ли, с каким-то мазохизмом, с каким-то грязным наслаждением тонуть сильнее в своем болоте.

— Я так захотел. Если ты решила говорить о нас, то я сейчас уйду. Потому что говорить не о чем. Я мог бы пожалеть тебя, разыграть чувства, какой-то спектакль в виде объятий и поцелуев или даже секса, но я не стану. Я никогда не забуду этого предательства и никогда не прощу тебя. Понимаешь? Никогда. Я не способен на прощение и великодушие. Меня тошнит от одной мысли, что ты могла так поступить со мной. С нами…