Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне

Он ещё хотел было сказать что-нибудь, но увидел, что все расходятся и некому слушать, а значит, говорить нет смысла, и тоже, шатаясь, пошёл домой.

Эньбо, весь в пыли, по-прежнему крепко спал прямо на земле.

6

Уже почти в полночь, когда домашние начали беспокоиться, Эньбо пришёл домой.

Услышав звук открывающейся калитки, старая Эсицзян, уставившись на невестку, сказала со вздохом:

– Пьяный мужчина домой вернулся, о небо, это женская судьба; сначала ждёшь мужа, потом ждёшь сына, если проживёшь подольше, так, может быть, придётся ждать и внука.

Лежавший на груди бабушки Заяц поднял голову:

– Нет, я не буду пить, я не хочу, чтобы бабушка, мама и моя жена меня ждали.

Бабушка любовно погладила Зайца по голове:

– Э-э, милый мальчик, ты говоришь, не будешь пить водку, но это только если ты не вырастешь. А если вырастешь, то будешь, такая у мужчин судьба.

Лэр Цзинцо перебила:

– Ох, мама, не надо ребёнку говорить такие вещи…

В это время послышались тяжёлые мужские шаги, поднимавшиеся по лестнице наверх, но бабушка всё равно продолжала:

– Не надо меня учить, не надо меня учить! У них, мужчин, своя судьба, точно так же как у нас, бедных женщин, тоже своя судьба. Запомни, они, мужчины, такие же несчастные, как и мы…

В этот момент всё время вроде как слышавший, но не слушавший эти рассуждения, а только сосредоточенно перебиравший чётки Цзянцунь Гунбу тяжело застонал: «О-о-о!» – и вечно прикрытые его веки поднялись, и все посмотрели туда, куда смотрел он – на лестницу.

Там показалось поднимающееся в проёме лестницы грязное от пыли и собственной блевоты лицо Эньбо, мертвенную бледность и выражение испуга и страха на нём даже толстый слой грязи не мог скрыть. Он подошёл к очагу, обдав всех принесённым с собой холодом.

Жена разом побледнела ещё сильнее, чем он:

– Любимый, что такое страшное случилось?

– Прости, дядя, я верю в Будду и не верю в бесов, но я точно видел бесов.

– О, Эньбо…

– Я действительно видел бесов.

– Что?

– Гэла ушёл, они с его слабоумной матерью где-то скитаются…

– Сынок, у каждого человека своя судьба; может быть, скитаться и есть их судьба…

– Но… – Эньбо с усилием поднял руки и закрыл лицо, слёзы потекли сквозь щели между пальцами. – Но они умерли на пути скитаний, у них не было еды, не было тепла и одежды, недобрые деревни могли спустить на них злых собак, дети могли бежать за ними следом и бросаться камнями, у них нет документов, нет даже права скитаться. Они умерли на дороге, их неприкаянным душам некуда было вернуться, и они вернулись в Счастливую деревню…

– Они… Ты говоришь, Сандан и Гэла правда вернулись?

– Вернулись, их души вернулись.

– И какие их души, Сандан и Гэлы? Они полны ненависти, или…

– Дорогой дядя, я не видел.

– Тогда что ты видел?

– Огонь.

– Огонь?

– Огонь, да. Когда мы пили водку, дверь сама отвалилась и упала. Мне было тяжело на сердце, я слишком много выпил, а когда протрезвел, увидел, что в их давно погасшем очаге горит огонь…

Договорив это, Эньбо глубоко вздохнул и медленно опустил руки, закрывавшие лицо. Он умоляющим взглядом обвёл всех. Его глубокое чувство собственной вины и страха передалось остальным. Все застыли, как изваяния, даже дыхания не было слышно; в очаге плясали язычки огня, отбрасывая тени от человеческих фигур по стенам, делая их то больше, то меньше, то меньше, то снова больше. Страх, словно ночной холод, бесшумно полз по спинам и забирался в сердце.

Все так и сидели – до тех пор, пока в окно не проник серый предутренний свет.

Цзянцунь Гунбу поднялся, достал жестянку молока, кусок прессованного чая, мешочек пшеничной муки:

– Если души и правда вернулись, им тоже нужна помощь. Раз они вернулись в Счастливую деревню, значит, там, в других местах, им было ещё хуже.

Он посмотрел на серое лицо Эньбо.

– Дорогой племянник, идём, прочтём молитву этим двум несчастным, пусть перейдут в другую жизнь.

Они пошли вниз, а за спиной у них раздавался женский плач. Когда они выходили со двора, за ними выбежал и Заяц. Эньбо сказал ему вернуться. Заяц не хотел. Эньбо вздохнул, протянул руку, взял в неё холодную как ледышка ручку Зайца, и трое мужчин, три поколения одной семьи, пошли к центру деревни. Только прошли несколько шагов – и сквозь неплотный туман увидели смутный силуэт Сандан. Трое мужчин, затаив дыхание, пошли за ней. Сквозь туман силуэт был трудноразличим, что-то потустороннее было в этом, однако впереди был слышен звук шагов, а от привидения такого звука не должно быть.

Трое мужчин следом за этой тенью вошли на площадь.

Дойдя до маленького домишки, Сандан остановилась. Трое мужчин тоже остановились. Сандан нагнулась, подняла и поставила у стены дверь, упавшую, когда её никто не трогал, и только потом медленно перешагнула порог, вошла в дом. В доме была чернота, снаружи не было видно, что она делала после того, как вошла. Эньбо только слышал, как Сандан радостно вскрикнула, потом послышались всхлипывания Гэлы, а вслед за ними донёсся и разрывающий душу плач Сандан. Люди в Счастливой деревне привыкли видеть её вечно сияющей, вечно улыбающейся своей глупой улыбкой, в этот раз впервые был слышен её плач.