Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне

Выходишь со двора и сразу попадаешь в село. Пройдёшь узким кривым петляющим переулком мимо заборов двух-трёх чужих дворов, и вдруг попадаешь на простор – это сельская площадь.

Дом Гэлы – это пристройка из двух комнат, примыкающая к сплошной стене склада производственной бригады, дверь выходит как раз на площадь, не так, как у других, где есть и дом, и двор, и не из берёзовых палок забор, а изгородь из туго переплетённых прутьев ивняка.

Скоро полдень, в селе очень тихо, коровы и овцы наверху в горах, взрослые в поле, только Сандан без дела, прислонилась к дверной притолоке и сидит, как в забытьи, под солнечными лучами у входа. Увидев, что Гэла ведёт за руку Зайца, Сандан оживилась, глаза засветились, но даже теперь она только лениво помахала рукой.

Гэла подвёл Зайца к матери. Сандан обняла его и стала целовать, страстно постанывая. Она говорила:

– Ах, дай же я на тебя посмотрю, моя куколка… Ах, дай же я тебя расцелую, моя деточка…

Нацеловавшись, Сандан снова стала усталой и сонной, махнула рукой:

– Эй, Гэла, забери ребёночка.

Гэла спросил мать:

– Мама, все на поле, а почему ты не идёшь работать?

Сандан пристально в упор посмотрела на сына, потом глаза её постепенно заволокло, появилась растерянность и недоумение, словно она сама тоже не могла ответить на этот очень сложный вопрос.

Гэла в первый раз задал своей матери такой вопрос. Этот вопрос очень давно был у него в груди и в этот раз наконец он слетел с языка. Гэла знал – если мать станет работать в поле, то люди в селе будут к ним двоим относиться ещё лучше, если мама будет так же, как сельчане, работать в поле, то производственная бригада даст им больше зерна, может быть, даст ещё говядины, баранины, топлёного масла…

Все эти выдачи происходили у ворот склада, то есть прямо перед входом в их с матерью дом, не отгороженный даже плетнём. Зерно, которое производственная бригада им выделяла, давали просто из общей жалости всех сельчан, а мечтать о том, чтобы выделяли ещё и мясо с маслом, им с матерью совершенно не приходилось.

Через какое-то время Гэла стал уходить с Зайцем всё дальше и дальше, на склон горы позади села, на луг у леса, есть раннюю дикую землянику.

Когда они оба наелись земляники, Гэла спросил:

– Что, Заяц, весело с братом Гэлой?

Заяц выпучил большие глаза, вытянул тонкую шею и кивнул.

С самого рождения Заяц рос худым и слабым.

Дети в Счастливой деревне обычно были крепкие и здоровые, а даже если и рождались худенькие и слабенькие, то просто ели побольше и быстро становились упитанными и сильными. Но не Заяц. Он если ел чуть больше обычного, то у него тут же всё и выходило. Заяц вообще был болезненный, вечно был вялый, унылый. Говорил он тоже тихо и тонким голосом, как очень стеснительная девочка.

Гэла сказал:

– Тогда я всегда буду тебя с собой брать.

Тогда и Заяц тихим тоненьким голоском сказал:

– Я хочу, чтобы брат Гэла всегда брал меня с собой.

Заяц немного устал, они оба улеглись на траве отдохнуть.

Два маленьких человечка легли, и трава поднялась и скрыла их, качаясь на ветру над их головами. Выше ветра было очень глубокое небо, кое-где по нему не спеша плыли облачка, словно клочки промытой и пышно взбитой овечьей шерсти. По стеблям колышущейся травы вверх-вниз сновали бесчисленные букашки. Муравьи, торопливо добежав до верхушки стебелька, где дальше дороги не было, вытягивали свои дрожащие усики в пустоту, пытаясь нащупать опору, потом разворачивались и по стеблю спускались обратно на землю. Божья коровка с красивой скорлупкой на спинке забиралась на самый верх, вздрагивала, яркая скорлупка превращалась в лёгкие изящные крылышки. С одной травинки она перелетала на другую травинку, с одного цветка на другой цветок. Внизу на стеблях травы сидели толстые жирные кузнечики, над травой парили лёгкие, изящные стрекозы.

Гэла сказал Зайцу:

– Закрой глаза, хорошо отдохнуть можно, только когда закроешь глаза.

– Я хочу отдохнуть, только я не хочу закрывать глаза. – Тонкая кожа на лбу у Зайца сморщилась, и на лице появилось часто бывающее у взрослых выражение сомнения и тревоги. – Но я устал, у меня сердце очень устало. Взрослые говорят, я долго не проживу.

Когда Заяц умер, Гэла потом всё время вспоминал, как Заяц в тот день говорил совсем как взрослый. Но он был тогда всего лишь трёхлетний ребёнок.

С этого дня определилось, каким будет Заяц; он рос ребёнком с быстро утомляющимся, как у стариков, сердцем, с тонкой длинной шеей, с рыбьими выпученными глазами.

Откуда-то из глубины стало всплывать чувство жалости: это ощущение поднималось, поднималось, ударило в лоб, отразилось, развернулось, пошло обратно вниз; у Гэлы глаза стали влажные, в носу защипало. Он раскрыл ладони – одна слева, одна справа, прикрыл глаза Зайцу, сказал:

– Дружок, ты отдыхай, это то же самое, как если бы ты закрыл глаза.

Потом его тон из приказного стал умоляющим:

– Давай будем с тобой дружить… У меня нет друзей и у тебя нет друзей…

Заяц тонко отвечал:

– Хорошо, давай дружить…

Гэла сам разволновался; гордо ведя за собой Зайца, вошёл в село и сразу же громко закричал прислонившейся у двери матери: