Пустая

Я жила в тюрьме и рабстве, полностью зависящая от своего хозяина и его извращенных желаний. Меня будили утром, провожали к завтраку, потом к нам в дом приходил преподаватель, поскольку меня перевели на домашнее обучение. Единственное, что мне позволяли — это занятия танцами, которые были для меня как глоток воздуха. Я занималась с обычным преподавателем и другими учениками, но под пристальным вниманием двух амбалов, которые не отходили от меня ни на шаг. Я ни с кем не общалась и не контактировала, меня сторонились и боялись косых взглядов моих надзирателей. А мне и не нужно было этого общения. Я жила только тогда, когда танцевала, полностью отдавая себя музыке. Наверное, поэтому я была лучшей ученицей и мне пророчили светлое будущее, готовили меня к поступлению в хореографическое училище. Павлу безумно это нравилось, он назвал меня своей бабочкой и обещал, что в обмен на мою покорность сделает из меня великую танцовщицу, к ногам которой будут кидать цветы.

Я не сразу сломалась. В течение года, несмотря на страх, я пыталась бороться и сопротивляться при каждом его визите, заведомо зная, что проиграю. И каждая моя новая попытка сопротивления жестоко каралась. Он привязывал меня к кровати или сажал на цепь в своем кабинете, бил разными приспособлениями, наказывал лишением кислорода, душа разными способами, бил током специальными палочками для игр в бдсм и еще очень много всего противного. Но самое его любимое — было ставить меня колени, вынуждая заглатывать его противный член до конца, по долгу не позволяя мне дышать. Когда он был в ярости или ему было недостаточно моих криков и мучений, он бил меня специальной бамбуковой палкой, которая не оставляет синяков и ссадин или приучал меня к анальному сексу. Через год я сломалась и стала его покорной, замкнутой в себе рабыней, которую спасали только танцы. Я окончательно сошла с ума. Я соблюдала все его правила, выучив их наизусть. Но со временем его перестало это заводить и с каждым разом его извращенный разум придумывал еще более изощренные сексуальные пытки. Потом его начало ужасно злить, что я не кончаю, не научилась получать от его изощрений удовольствия, и он бил и душил меня за то, что я не возбуждаюсь. Он начал делать все, чтобы я возбудилась и кончила, совершенно не понимая, что живой труп не способен чувствовать. После каждой нашей сессии я чувствовала только опустошение, словно с каждым разом из меня вытягивают жизненные силы. Постепенно меня самой становится все меньше и меньше, а остается какое-то животное. Я чувствовала себя такой грязной, словно меня вываляли в мерзкой вонючей грязи, и я уже никогда не отмоюсь. Ощущала себя просто куском тухлого мяса. Каждый вечер, закрывая глаза, мне не хотелось их открывать и встречать новый день. Я знала, что новые сутки не принесут мне облегчения. Жизнь стала для меня олицетворением ада и нескончаемого кошмарного сна, от которого я никогда не проснусь. Со временем я даже перестала чувствовать боль, я привыкла к ней как чему-то обыденному. Но мой хозяин питался моей болью, а я прекратила ему ее давать. И тогда он придумал нечто новое….

— Все! Хватит! — прошу ее, стискивая зубы. Я не выдерживаю этого ада, через который прошла моя девочка, будучи подростком, ребенком. Виталина замолкает, утыкается мне в грудь и глубоко дышит. А меня разрывает от всего услышанного. Хочется оживить мертвеца и убить его самому. Медленно мучительно порезать на ленточки каждый кусочек его тела. Подношу кулак ко рту и закусываю его, чтобы не закричать от лавины эмоций, которые меня накрывают. Теперь я прекрасно понимаю ее страхи и поведение. Ее рассказ просто уничтожил меня. Каждое ее слово резало мне вены, заставляя кровоточить изнутри. Мне даже кажется, что я тоже сошел с ума от боли за Виталину. Это же каким надо быть больным ублюдком, чтобы творить такое с девочкой?! Разве сейчас мало женщин, которые на все это согласятся за деньги?

Зажмурив глаза, дышу глубоко через кулак, сам не замечая, как стискиваю ее тело, сильнее прижимая к себе, чтобы она вросла в меня. Мне хочется убить мертвеца и Оксану в придачу. Как женщина, имеющая дочь, зовущуюся матерью, не могла понять своего ребенка, предпочтя считать ее сумасшедшей и спокойно жить в доме, где два гребаных года истязали ее дочь?! Не выдерживаю, вою в кулак, чувствуя, как глаза обжигает что-то мокрое.

— Саша, — так робко произносит моя маленькая девочка. — Я пойму, если ты не захочешь больше быть со мной, только прошу тебя, не отдавай меня ему. Защити нас с ребенком.