Пустая

В тот день лил промозглый дождь, бушевал почти ураганный ветер. Я сидел в своем внедорожнике вместе со Смольниковым, который курил, заполняя салон моей машины едким сигаретным дымом. Он, как ни в чем не бывало, словно это что-то будничное, рассказывал мне о том, как они выбивали из Вербицкого все деньги из его заграничных счетов. Как оказалось, моральный урод, истязавший Виталину — не просто перешел дорогу Смольникову и засунул нос не в свои дела, пытаясь залезть выше, он еще и нагрел его на бабки. Все, что он оставил Виталине, было мелочью по сравнению с тем, что он украл у Смольникова, предпочтя скрыться за границей, инсценировав свою смерть. Я выдал мудака с потрохами, с условием, что последним разговаривать с ним буду я. Мне, конечно, хотелось самому пообщаться с Вербицким, устроив ему все то, что он делал с маленькой беззащитной девочкой. Но, к сожалению, у меня было немного времени на поиски Вербицкого. Я боялся, что ублюдок вновь скроется и у меня больше не будет шансов его найти.

Дорога возле въезда на кладбище была оцеплена: депутат законодательного собрания еще и не то может. По сводкам, здесь произошла авария.

Время идет, дергаюсь от нетерпения, я и так пару дней ждал, пока Вербицкого обработают парни Смольникова и я уже весь извелся. Не могу успокоиться, пока собственными руками не убью этого мудака.

— Не дергайся, Гром, они уже едут. Я уж не знаю, что этот мудак тебе сделал, но видно, что не просто как меня на*бал, — молчу, стискиваю челюсть, сжимаю руль, замечая приближающуюся машину. — Все, Громов, он твой, у тебя ровно двадцать минут на все, — хлопая по плечу, с усмешкой произносит Смольников. — Извини, долго оцепление держать не могу. — Киваю ему в ответ, выхожу из машины, поднимая ворот пиджака, закрываясь от ветра и моросящего дождя. Джип тормозит возле въезда на кладбище. Парни Смольникова выходят из машины выволакивая за собой Вербицкого с мешком на голове. Мразь еле волочит ноги, он уже не способен к сопротивлению, только мычит и постоянно спотыкается, пока его в разорванном, окровавленном костюме волокут на кладбище к его же могиле. Парадокс, однако. Могила есть, а трупа нет. Нужно восстановить баланс.

— Все, дальше я сам, — говорю парням, которые бросают тушу больного ублюдка в грязь. Один из парней кивает мне, ставит рядом канистру с бензином и удаляется. Подхожу к мрази, срываю с его головы грязный мешок, отшвыриваю его в сторону. Вербицкий долго щурит опухшие глаза, стараясь разглядеть меня. Он неуклюже пытается сесть, дергая связанными за спиной руками. Осматриваю его, и меня начинает тошнить от вида запекшейся крови на его лице. У мрази сломана челюсть, и он не может говорить, только обессиленно мычать, смотря на меня красными молящими глазами. Медленно обхожу ублюдка, и меня почти выворачивает наизнанку от вида отрезанного пальца и прижженного чем-то для того, чтобы ублюдок не сдох раньше времени. Сажусь рядом с Вербицким на корточки, с пренебрежением и долей брезгливости обхватываю его подбородок, держа его голову, которая постоянно кренится на бок. Он уже живой труп, кажется, еще несколько часов и мразь сдохнет сама, как собака в грязи, и никто и никогда не пожалеет о его смерти. Но мне мало его боли, я еще не насладился ей сполна.

— Ты знаешь, за что ты умираешь, мразь? — спрашиваю я, четко проговаривая ему в лицо каждое слово. Вербицкий что-то мычит, не в силах проговорить ни слова.

— Ты умираешь за боль и страдания маленькой девочки, которую ты истязал. — В его глазах застывает ужас, поскольку больной ублюдок понимает, что пощады не будет. Он начинает дергаться и громче мычать, пытаясь что-то произнести, а мне хочется врезать по его и без того свернутой челюсти еще раз, но я боюсь, что он отключится и не прочувствует свою смерть до конца.

— Ее зовут Виталина. Мне по хрену, сколько грехов ты совершил в своей поганой жизни, я похороню тебя здесь, в твоей персональной могиле, но прежде заставлю прочувствовать всю ту боль и страдания, которые ты причинял ей.