Пустяки

Что было потомъ съ едосемъ — неизвстно. Онъ ршился только во что бы ни стало промыслить средства на новую одежду для наступающей зимы, вслдствіе чего случайно залзъ въ амбарушку Мирона, отсыпалъ въ свой мшокъ нсколько фунтовъ муки, да кстати наклалъ и лукошко костей. И вдругъ засталъ его самъ Миронъ. Мгновенно онъ окоченлъ со страху. Окоченлъ и Миронъ, какъ только увидалъ случившееся. Въ продолженіи нкотораго времени оба молча смотрли прямо въ глаза другъ другу. едосй лишился языка, а Миронъ, пришедшій въ ужасъ, беззвучно шепталъ: «мука… мосолъ…»

— Что ты сдлалъ, разбойникъ со мной? — вскричалъ, однако, Миронъ прерывающимся голосомъ. Потомъ, какъ будто все понявъ и оправившись отъ оцпеннія, онъ заоралъ что было мочи:- Братцы, вора поймалъ! Сюда!…

На этотъ отчаянный крикъ прибжали сосди, а вмст съ ними откуда-то влетлъ и Василій Портянка. Вс живо обступили «разбойника». Одною рукой Миронъ вышибъ у него мшокъ, другой — лукошко съ костями. Все это посыпалось врозь. «Ребята, бей его!» — крикнулъ Миронъ. Мгновенно вс набросились на едося, сшибли съ ногъ и принялись таскать по двору, кто за ноги, кто за волосы. Всхъ яростне свирпствовалъ, какъ оказалось, Василій Портянка; онъ положительно остервенлъ въ этой бойн и ужь не помнилъ, что длаетъ.

— Тащи его въ темную! — сказалъ Миронъ, задыхаясь. Моментально едосй былъ поднятъ съ земли и поставленъ на ноги. Его было повели со двора, но онъ вдругъ заартачился и выразилъ на своемъ лиц мольбу. Что?! Онъ потерялъ сахаръ.

— Вдь обронилъ я сахаръ-то, — сказалъ онъ, обводя глазами дворъ Мирона. — Не замай, я найду его… Я сейчасъ…

Вс остановились.

— Пропалъ, родимые… вдь вотъ грхъ какой! А былъ въ тряпочк, - безсвязно говорилъ онъ и нагибался то къ тому, то къ другому мсту двора, гд его били. Но поиски его были безуспшны: туманъ застилалъ его глаза, откуда струились слезы. Ничего не видя, онъ принялся шарить по земл, ворочая щепки, разрывая соръ. Вс принялись дятельно помогать ему въ поискахъ и также шарить по двору… «Да гд-жъ найти его?» — замтилъ кто-то. — «Найду, найду, родимые!… Въ тряпочк… я сейчасъ… какъ не найти?» — испуганно лепеталъ едосй и метался въ разныя стороны. Волосы его были всклочены, на лиц сидло нсколько синяковъ, волосы и усы выпачканы были кровью, но онъ весь погрузился въ поиски. Нкоторые изъ присутствующихъ бросили уже помогать, только обводили глазами дворъ, но остальные все еще старательно разгребали руками соръ.

— Вотъ онъ! вотъ онъ! — сказалъ, наконецъ, едосй, поднимая тряпочку, и въ голос его слышалась радость, но эта радость мгновенно вызвала ярость присутствующихъ, которые опомнились.

— Тащи, ребята, его!… Я теб покажу, какъ лазить по чужимъ амбарамъ! — сказалъ Миронъ.

Къ вечеру, неизвстно кмъ собранная, сошлась сходка въ сборной изб. Всего вроятне, что никто въ особенности не собиралъ, сами вс вообще собрались судить едося. Собравшіеся плотною массой стояли вокругъ лукошка съ костями и мшка, которыя были вещественными доказательствами. Лица собравшихся были озлоблены, въ плотно сбившейся толп постоянно выкрикивалось имя едося; удивлялись дневному грабежу, кричали о ворахъ, конокрадахъ и другихъ врагахъ міра, и съ каждою минутой злоба, накопившаяся долгими годами, все сильне разгоралась. Кто то упомянулъ о «мірскомъ приговор». Это предложеніе было подхвачено и разнесено по всему сходу. Послали за сельскимъ писаремъ. Когда онъ пришелъ, ему закричали:

— Пиши: не принимаемъ, — воръ, молъ, онъ!

— Пиши руки!

Была уже ранняя осенняя ночь, но это нисколько не успокоило. Передъ столомъ, который стоялъ тутъ же на двор, горлъ пучокъ лучины, и при свт краснаго пламени его писарь писалъ бумагу. Явилось странное затрудненіе: когда писарь вызывалъ по одиночк для «приложенія руки», у каждаго мгновенно пропадала злоба, и онъ нершительно бормоталъ: «Да мн что! По мн наплевать!» Но лишь писарь обращался ко всему сходу въ масс, раздавался всеобщій крикъ: «не принимаемъ!» и гулъ этого слова снова разносился въ воздух ночи по всей деревн.

На сход были не вс жители, но т, кто приходилъ позже, немедленно присоединялъ свои голоса къ общему гулу, въ которомъ слышались злоба и внутренняя тоска. Каждый изъ приходящихъ, хотя заране зналъ въ чемъ дло, все-таки спрашивалъ:

— Насчетъ мословъ?

— Мословъ, — отвчали ему.

— Жарь его, разбойника!

Это означало: «не принимаю!»

едосю грозила Сибирь. Мірской приговоръ быстро подвигался къ концу. Но когда, посл написанія приговора, едося привели на сходъ самолично, мрачное озлобленіе стало понемногу стихать. Всхъ напугалъ жалкій видъ едося. Ясно было, что вспыхнувшая ненависть только случайно пала на бднягу.

— Ишь какой синякъ! — замтилъ кто-то.

На него внимательно смотрли. Лицо его освщалось пламенемъ лучины и производило странное впечатлніе.

— Слышь, ребята, — заговорилъ кто-то, — взять бы его да дать березовыхъ, — больше никакого награжденія онъ не заслуживаетъ.