Пустяки

Утромъ слдующаго дня Горловъ въ сопровожденіи Портянки отправился въ путь въ окрестныя деревни. Онъ ухаживалъ за своимъ товарищемъ, какъ за малымъ ребенкомъ, отдавалъ ему деньги свои, если послднія у него были, покупалъ ему табаку… И чмъ больше онъ былъ угрюмъ, тмъ ласкове былъ съ Портянкой.

Чтобы хоть сколько-нибудь уяснить состояніе Горлова, надо вспомнить время, доставшееся на его долю, и поколніе, къ которому онъ принадлежалъ и будетъ всецло принадлежать до послдняго своего вздоха, до самой могилы. Это странное поколніе нельзя назвать даже страждущимъ, несчастнымъ, оно не мучилось и не страдало до глубины сердца, потому что не боролось, потому что и не съ чмъ было бороться, — все билось, постепенно задыхаясь, но не жило, не страдало, не падало въ пропасти, не поднималось на высоту. Это было поколніе по преимуществу пустое, безсодержательное, въ которомъ не было дйствительной жизни, а лишь прозябаніе подъ спертымъ воздухомъ, безъ мрачной темноты, безъ яркаго свта, но и безъ холода; о немъ скоро забудутъ, оно вымретъ, не оставивъ посл себя слда, и если будутъ вспоминать его, то лишь за безпримрную, поразительную пустоту и безсодержательность.

Отчего оно не жило? Разв воля сама по себ не была потрясающимъ событіемъ, способнымъ стряхнуть всякую обузу съ головы? Нтъ, тогдашніе дни были памятны, глубоки, и, что главное, вносили содержаніе въ жизнь деревни, давая смыслъ ея существованію. Горлову въ то время минуло двадцать пять лтъ, — слдовательно, онъ сознательно пережилъ эту эпоху; однако, онъ не помнитъ, чтобы на его долю выпалъ хоть одинъ день свтлой радости и успокоенія. Всеобщая суматоха, страхъ возврата прошлаго, страхъ за будущее, взаимное объегориваніе и подсиживаніе судившихся тогда сторонъ, обоюдная жадность, распаленная длежомъ крпостнаго имущества, — вотъ что онъ помнитъ. Но, несмотря на это, была дйствительная жизнь, настоящая, человческая, съ волненіями и борьбой, съ отчаяніями и надеждами, жизнь достаточно полная, чтобы дать смыслъ и цль существованію. Но что было потомъ, что длалось въ послдующіе длинные годы, этого, хоть убей, онъ не помнитъ, не можетъ припомнить. Да и припоминать нечего, потому что во все это время стояла пустота безъ смысла и безъ опредленія. А въ этой безграничной деревенской пустот, не заключавшей въ себ ни воздуха, ни свта, ни человческихъ волненій и борьбы, ни событій, — однимъ словомъ, ничего настоящаго, — въ этомъ неопредленномъ полумрак и полужизни развелось мало-по-малу столько пустяшнаго «жителя», который велъ не настоящее, а пустяшное существованіе, что отъ него не стало проходу, все онъ заполонилъ собой…

Плоское это было время, безпутное. Довело оно жителя до пустяшности не вразъ, а потихоньку, незамтно подкрадываясь къ нему. Въ тотъ самый моментъ, какъ житель воображалъ, что онъ все еще живетъ, его ужь давно ошеломили. Медленно, тихо, въ продолженіе десятковъ лтъ это распутное время мотало «жителя», такъ же тихо и незамтно, какъ трусливый развратникъ мотаетъ достояніе своихъ родныхъ. И вотъ «житель» все убывалъ, убывалъ, пока не умалился до такой степени, что трудно стало различать въ немъ полную человческую фигуру. И не въ томъ бда, что у ошельмованнаго «жителя» пищи не стало, — мысль-то его одурла! Вотъ та причина, которая ухлопала его на-повалъ. Получая отъ всхъ предпріятій нчто невыразимо малое или, по словамъ Горлова, «шишъ», житель сперва приходилъ въ изумленіе отъ такого страннаго результата и продолжалъ свои предпріятія съ достойною лучшей участи энергіей, но когда «шишъ» сталъ получаться хронически, ежегодно, ежемсячно и, можно сказать, ежечасно, когда посл всякой египетской работы получался все тотъ же странный «шишъ», — онъ одурлъ и началъ метаться, подобно угорлому, а такъ какъ распутное время ему опомниться не давало, то онъ окончательно и вполн сталъ «полоумнымъ», упорно гонялся все за тмъ же «шишомъ», который сдлался его цлью, конечнымъ желаніемъ и почти-что идеаломъ. Посл паденія крпостного рабства жителю предстояла новая жизнь, развитіе, а тутъ онъ принужденъ былъ бороться съ пустяками и ради пустяковъ. Пропустивъ черезъ свою душу и сердце милліонъ этихъ «шишей», онъ и мысль свою довелъ до степени «шиша», да и самъ сталъ шишомъ, съ котораго взять ршительно нечего… Житель умалился до ничтожества, въ немъ не стало больше руководящей думы, которая проникла бы все его существо до мозга костей, пропалъ въ немъ интересъ къ подлинной жизни, и лишился онъ Божьей искры, которая грла бы его нахолодвшее сердце и свтила бы его мысли… Нтъ, ршительно, это обездоленное поколніе шагнуло на сто лтъ назадъ!