Пустяки

На слдующій день они нанялись къ нкоему Зюзину, крестьянину ихъ деревни, убирать съ нимъ и его семействомъ лугъ. Здсь оказалось, что Горлову не все равно было, гд ни работать. Все, что напоминало ему прошлое, что раздражало его и длало изъ него безпокойнаго человка, мгновенно выплыло наружу, когда онъ увидалъ Зюзина и проврилъ своими очами разсказы, ходившіе про этого человка въ деревн. Войдя къ Зюзину въ избу, онъ подумалъ, что попалъ не туда, а въ нищенскій пріютъ; точно также онъ не поврилъ, что видитъ самого Зюзина, который предсталъ передъ нимъ въ вид одного изъ нищихъ, которые сидятъ на паперти церквей. Онъ былъ худой, съ костлявыми руками, съ воспаленными, подозрительными глазами; отъ его лохмотьевъ, болтавшихся на изморенномъ тл, пахло чмъ-то рзкимъ, отвратительнымъ. Горлову показалось, что онъ трясется, но это былъ просто обманъ зрнія, потому что на самомъ дл онъ выглядлъ неподвижнымъ скелетомъ; это было просто обманчивое впечатлніе, производимое имъ на каждаго вновь знакомившагося. При первыхъ же словахъ, въ разговор съ двумя рабочими, онъ выразилъ жалость, что онъ бдный человкъ, взять съ него нечего. «Ужь вы не взыщите, родимые, насчетъ хорошей платы, какъ передъ богомъ — нту!» — говорилъ онъ. Горловъ и Портянка согласились, однако, работать. Но вс дни, пока длилась уборка сна, Горловъ раздражался, не вынося даже вида дтей и всего семейства Зюзина. Кормилъ работниковъ Зюзинъ какимъ-то каменнымъ хлбомъ и водой. Оказалось, что хлбъ былъ хорошій, но его пекли три недли тому назадъ.

— Хлбъ-то у меня, родимые, чуточку черственекъ, а хорошій, вы только покушайте, питательный хлбецъ! — говорилъ Зюзинъ во время обда въ пол, и Горлову опять показалось, что рука Зюзина, въ которой онъ держалъ кусокъ хлбца, трясется.

— Собака, пожалуй, състъ! — коротко замтилъ Горловъ.

— Зачмъ собака?… Даръ-то Божій нельзя бросать всякому псу смердящему… Онъ хоть и крпкій, а пользительный хлбецъ… Кушайте, родимые!

Горловъ долго всматривался въ лицо хозяина, и на его язык уже вертлись слова: песъ смердящій, но онъ промолчалъ. Впрочемъ, онъ и Портянка нашли способъ сть «хлбецъ»: они съ утра клали его въ озерко, находившееся подл луга, и «хлбецъ» нсколько разбухалъ.

Но напрасно Горловъ обращалъ свое отвращеніе и на семейство Зюзина, которое ни въ чемъ не было виновато. Дти его были несчастными, заморенными и запуганными существами: худыя, съ коростами на головахъ, глупыя и вялыя до полной безжизненности. Его жена и сноха солдатка также представляли собой что-то въ этомъ род, об женщины носили на себ рзкую печать нравственнаго отупнія. Одежда ихъ всегда была такъ паскудна, что возбуждала гадливое чувство даже въ деревн; он едва были прикрыты. Таково было вліяніе Зюзина на свою семью. Жизнь его самого была до крайности несчастна, полна лишеній, нужды и всякаго рода грязи. Но онъ еще добровольно подвергался лишеніямъ. Онъ буквально морилъ голодомъ себя, семью и домашній скотъ, подвергая всхъ безграничнымъ страданіямъ. Одна у него была радость — копить деньги; это была неутолимая жажда, ради удовлетворенія которой онъ не щадилъ ни себя, ни родныхъ. Хлбъ, скотъ, молоко, яйца, солома, мякина, — все, что попадалось въ его костлявыя руки, онъ тащилъ въ городъ и продавалъ. Его разоренное хозяйство, его заброшенный, потонувшій въ нечистот, срамной дворъ такъ и носили на себ слды постоянной распродажи и опустошенія, какъ будто хозяинъ намревался все бросить и уйти. Эта распродажа шла круглый годъ, и круглый годъ дти и жена со снохой не имли отдыха и не знали покоя передъ жгучимъ взглядомъ хозяина, который все высматривалъ, что бы еще стащить и продать для удовлетворенія ненасытной жажды желтыхъ бумажекъ. Полученную бумажку онъ клалъ въ знакомый черепокъ, черепокъ засовывалъ въ старое голенище, а старое голенище спускалъ въ подполье, гд у него была особая трещина. Выгнавъ изъ избы семейство, онъ запирался, спускался въ подполье и тамъ наслаждался медленнымъ счетомъ бумажекъ. Онъ шепталъ: «разъ… два…» и замиралъ на мст. Капиталъ его доросъ уже до цифры 45 руб., которые онъ вымучилъ изъ себя и изъ своего семейства въ продолженіе пятнадцати лтъ, о эта сумма не удовлетворяла его. Пятнадцать лтъ копилъ. Это совершенно врно, ибо пятнадцать лтъ назадъ онъ былъ славный, добрый мужикъ, хотя бднягой никогда не переставалъ быть.

Какъ могъ появиться этотъ странный человкъ, этотъ заморышъ, этотъ іуда-стяжатель въ деревн, гд ни стяжать, ни копить нечего, гд каждая дрянь сейчасъ же идетъ на дневное продовольствіе и гд надо вымучивать себя, чтобы припрятать нчто на черный день? Или съ нимъ произошло какое-нибудь потрясающее событіе, показавшее ему ярко неврность существованія, случайность счастія и безправіе лица? Или жизнь его была слишкомъ безсодержательна, чтобы дать ему иную цль, кром опустошенія дома и вымучиванія копйки? Или вся вообще окружающая жизнь была смердящая и циничная?