Пустяки

— Никакъ Портянка? — еще издали сказалъ онъ. — Такъ и есть, онъ самолично. Я его искалъ-искалъ, а онъ вотъ. Здорово, Егоръ едорычъ!

Послдній отвтилъ на привтствіе, а Миронъ принялся будить Портянку.

— Эй, ты, быкъ, поворачивайся! — кричалъ онъ, толкая спящаго.

Портянка не шевелился. Миронъ употребилъ боле энергическія мры.

— Бусь… — послышалось глухо, какъ изъ подъ земли. Это говорилъ Портянкп.

— Шевелись, бревно проклятое! Некогда мн съ тобой тутъ валандаться!

— Бусь… бубусь… — возразилъ Портянка.

— Вотъ до чего налопался… что есть слова путнаго не выговоритъ! — сказалъ Миронъ, тяжело переводя духъ и обращаясь въ Горлову.

— Да зачмъ онъ теб? — спросилъ Горловъ.

— Онъ нанялся. Завтра чуть свтъ въ поле… А не разбуди его, до полденъ завтра пролежитъ, какъ бревно!

— Что же ты съ нимъ хочешь сдлать?

— Утащить къ себ, чтобы съ глазъ не спускать.

— А какъ ты его утащишь? — удивленно замтилъ Горловъ.

— Какъ ни то надо… За ноги, что-ли… А то бы ты помогъ! — обратился Миронъ съ просьбой.

Горловъ согласился. Вдвоемъ они подняли Портянку, взяли его подъ руки и повели. Дорогой Портянка велъ себя нехорошо, валясь то на ту, то на другую сторону, то устремляясь впередъ, то пятясь назадъ. Для предотвращенія этихъ колебаній, Миронъ хлопалъ Портянку то по переду, то по заду, смотря по надобности. Лицо Горлова затуманилось состраданіемъ, но глаза выражали злобу.

— Зачмъ ты его бьешь? Лчить его надо! — сказалъ онъ Мирону.

Миронъ больше не длалъ изъ своего кулака руля для направленія пути Портянки. Онъ разсказалъ Горлову свое горе, состоявшее въ томъ, что, вслдствіе хлопотъ надъ костями, онъ не можетъ самъ завтра выхать въ поле докосить лужокъ, а на Портянку не полагается вполн, опасаясь, какъ бы онъ и на завтрашній денъ не остался въ безчувствіи.

— Ежели бы ты помогъ, а? — съ заискивающею лаской обратился Миронъ къ Горлову.

— Что же, мн все одно, гд ни работать, — согласился Горловъ.

Миронъ несказанно обрадовался, найдя двухъ такихъ невзыскательныхъ работниковъ. Остальная часть дороги прошла безъ всякихъ приключеній. Портянку благополучно привели на мсто, именно на погребушку, предварительно давъ тлу его положеніе дуги, и положили его на солому.

Егоръ едорычъ постоялъ еще съ минуту въ задумчивости и отправился домой.

Ему очень дурно работалось у Мирона, вялость на него напала такая, что по вечерамъ онъ отказывался отъ ужина, недоумвая, спать ему или не спать. Къ довершенію его глухого недовольства, работы у Мирона растянулись на цлую недлю: то сно было мокро отъ дождя, то слишкомъ сильно дулъ втеръ, и нельзя было его метать въ стога. Хотя онъ и говорилъ, что ему все одно, гд ни работать, но Миронъ надолъ ему. Одинъ видъ этого суетливаго, вчно мечущагося мужичка раздражалъ его. Къ нему возвратились обычныя чувства — тоска и злоба, силу которыхъ Миронъ ежеминутно увеличивалъ своею возмутительною дятельностью.

Онъ, этотъ самый Миронъ Уховъ, былъ настоящій «трудолюбивый муравей». Всю жизнь онъ о чемъ-то хлопоталъ, за что-то страдалъ и чего-то ужасался. Ужасался — вотъ слово, которое хотя нсколько опредляетъ и объясняетъ внутреннее его состояніе. Голодный-ли червь сидлъ въ немъ и жралъ его, напуганъ-ли онъ былъ съ дтства какимъ-нибудь случаемъ — кто его знаетъ? Какъ бы то ни было, жизнь для него была чрезвычайно печальнымъ обстоятельствомъ, пугавшимъ его до такой степени, что онъ ршительно не зналъ, что съ ней длать. Мучился онъ тамъ, гд для другого была только ничтожная непріятность. Стала въ эту весну у его лошадки лзть шерсть, такъ онъ измаялся, глядя на нее, словно у него у самого лзла шерсть; въ продолженіе мсяца онъ все похаживалъ около нея и съ смертельною тревогой поглядывалъ, заране приготовляя себя къ мысли, что лошадка околетъ.