Пустяки

— Мишка! — говорилъ Горловъ шепотомъ, — ты не сердись… прости меня!… Славный былъ бы мужикъ… прости, Мишка!

Егоръ едорычъ съ тоской глядитъ въ одну точку печки и совершенно позабываетъ, гд онъ и что съ нимъ. Но вс эти представленія и лица, предметы и событія, перепутанные и темные, были для него ясны, какъ Божій день, и составляли одно цлое. Деревня и Аннушка, Мишка и мужики, — все это совершенно складно соединялось у него. Первую онъ ненавидлъ, втораго жаллъ. Первой онъ приписывалъ подоумство, глупость, второй вызывалъ внутри его невидимыя рыданія. Отъ первой онъ бжалъ, второму хотлъ помочь. И для него все было ясно.

Тогда онъ проводилъ свои вечера. Трудно сказать, до чего онъ дошелъ бы въ этомъ мучительномъ перебираніи пустяковъ и припоминаніи безпутно проведенной жизаи, еслибы онъ имлъ средства безотлучно торчать передъ печкой. Но у него не было гривенника, и, чтобы добыть его, онъ долженъ былъ поневол забывать свои думы, жить день за день, сталкиваться съ людьми, проникаться ихъ несчастіями и слушать деревенскіе разговоры. За постоянною работой ради этого гривенника, за неминуемыми разговорами все о томъ же гривенник должна была неизбжно протекать и его жизнь.

Черезъ нкоторое время даже въ самой изб его поселился сожитель, нкій едосй, повидимому, старичокъ, на самомъ же дл еще довольно молодой мужикъ, только страдавшій ломотой въ рукахъ, а потому безпомощный. Не имя пристанища въ деревн, хотя былъ кореннымъ ея жителемъ, онъ просился къ Горлову, обольщая его двадцатью копйками ежемсячной платы. Эта просьба цлый часъ оставалась безуспшной.

— Пустишь? — со страхомъ спрашивалъ едосй, не переставая обольщать. — Тоже, братъ, двадцать-то копекъ — деньги! Он, двадцать-то копекъ, съ полу не подымаются! Двугривенный, соколъ мой! А при всемъ томъ я прошу Христомъ Богомъ, сдлай снисхожденіе несчастному!

— Молчи! — съ негодованіемъ, наконецъ, сказалъ Горловъ, выходя изъ себя. — Больно мн нуженъ твой гривенникъ или двугривенный… Чтобы ни слова, а иначе по ше…

едосй со страхомъ смотрлъ въ лицо Горлова, ожидая его ршенія, какъ смерти. Но, въ удивленію и радости его, Гореловъ согласился пустить его въ свой домъ на жительство, указавъ уголъ, гд онъ могъ спать, сколько ему угодно. Онъ только утвердительнымъ тономъ выговорилъ условіе, чтобы едосй не болталъ. «Придешь съ работы, шлепъ въ уголъ — и молчи, а иначе по ше». Это условіе едосй свято исполнялъ.

Нельзя представить себ боле длового человка, какъ этотъ едосй. Проживъ свое хозяйство, свой домъ и свою семью, онъ остался спокоенъ, какъ генералъ, проигравшій сраженіе. У него каждый день находились дла. Правда, заработки его были плохіе, — кто же дастъ ему работу, коли руки у него не годятся? — но едосй оставался твердъ и дятельно искалъ работы и пищи, и если иногда обстоятельства ставили его въ недоумніе, такъ онъ, не долго раздумывая, бралъ кошель и знакомымъ ему тономъ вымаливалъ куски Христа ради. Послднее занятіе было даже врне; не бывало случая, чтобы едосй приходилъ домой съ пустыми руками. Куски всегда приносились въ достаточномъ количеств, вслдствіе чего едосю непремнно представлялась возможность, по приход домой, заняться подробнымъ вычисленіемъ и сортированіемъ добычи. Онъ высыпалъ всю добычу изъ кошеля и раскладывалъ куски на кучи. Вотъ эту сейчасъ състь, эта пойдетъ на завтрашній день, эта куча предназначается къ продаж, а эту должно обратить въ сухари. едосй разсчитывалъ глубокомысленно, какъ банкиръ, подводящій балансъ. Вообще, жизнь едося была занятая, полная. Въ то время, когда онъ поселился у Горлова, онъ нашелъ довольно складную работу. На маслобойн въ сосдней деревн пала лошадь, возившая ремень, которымъ вертлись маслобойныя колеса. Узнавъ объ этомъ; едосй живо скаталъ на маслобойню и посл непродолжительныхъ переговоровъ подрядился возить колеса впредь до того времени, когда хозяиномъ будетъ пріобртена новая лошадь, за что получалъ шесть копекъ въ сутки и мру толокна.

Никакого имущества едосй не имлъ; все у него было ободрано, рвано, вонюче. Но едосй не унывалъ никогда, довольный всмъ міромъ, всею своею жизнью, и въ томъ числ и своею одеждой. Однако, и у него были свои пристрастія. Во-первыхъ, онъ до безконечности любилъ сахаръ и постоянно имлъ его, хотя бы въ вид огрызка съ булавочную головку. Гд онъ его доставалъ — неизвстно, но каждый вечеръ посл серьезной и утомительной дятельности за ужиномъ онъ сгрызалъ немножко сахару, и только тогда спокойно укладывался спать. Другою страстью его были рукава полушубка. Полушубокъ давно протухъ, истллъ и износился, — званія его не оставалось, — но рукава остались. едосй неизмнно надвалъ ихъ на руки и говорилъ, что безъ нихъ ему давно бы пришелъ смертный часъ. Онъ ихъ любилъ, беретъ и боялся, какъ бы ихъ не украли.

Горловъ въ первое время усиленно наблюдалъ едося и, въ конц-концовъ, къ своему собственному удивленію, сталъ жалть его. Иногда онъ кое въ чемъ помогалъ ему, иногда давалъ ему кашицы. едосй за это такъ привязался къ нему, что въ дождливое время отдавалъ ему на храненіе рукава.