Пустяки

Такъ вотъ. Пожалуй, можно приписать случившійся въ душ Егора едорыча переворотъ трешниц, но, вроятно, были общія, боле широкія условія всей деревенской жизни, благопріятствовавшія, вмст съ трешницей, превращенію Егора едорыча изъ хозяина въ бездомнаго шатуна, не знавшаго нигд покою. Самыя обыденныя и обыкновенныя вещи ему опротивли съ этого времени. Первымъ предметомъ его отвращенія сдлался ближайшій къ нему человкъ — хозяйка его Аннушка. Не то, чтобы она была, дйствительно, противная баба, — совсмъ напротивъ. Аннушка работала съ нечеловческими усиліями, по-лошадиному, а потребности имла ничтожныя. Видъ ея былъ всегда растерянный и пугливый, но это происходило отъ-того, что она не давала себ отдыха. Даже въ свободныя минуты она готова была куда-то бжать, что-то схватить, взвалить на спину и тащить, — такое ужь лицо у ней было безпокойное. Сидитъ, напримръ, въ воскресенье и стъ ватрушку, но вдругъ вспомнитъ какую-нибудь картошку, которую надо будто бы перенести вотъ въ этотъ уголъ, — вспомнитъ и ринется, а потомъ ужь цлый день все что-то перетаскиваетъ, перекатываетъ и перевозитъ, тяжело дыша, а къ вечеру валится, какъ убитая, и спитъ, какъ бездыханный трупъ. Такая неустанная дятельность уживалась рядомъ съ неряшливымъ одяніемъ, съ замореннымъ лицомъ и вчною бдностью всюду, гд она только проявляла эту дятельность.

Наблюдая за ней, Егоръ едорычъ питалъ все большую и большую ненависть къ ней. За то, что она работала до упаду, за то, что у ней не было ни минуты покою, — однимъ словомъ, за все, что въ ней было для всхъ постороннихъ хорошаго, онъ чувствовалъ отвращеніе къ ней, какъ и къ картошк, узламъ, отрубямъ и прочей дряни, ради которой она убивалась. Иногда кипвшая внутри его злоба вырывалась наружу. «Да ты хоть бы разъ подумала… Спрашиваю я, для какой надобности ты всполошилась и вообще по какимъ причинамъ ты живешь? Ну, хоть бы одно путное слово обронила… туды-сюды мечешься, какъ оглашенная, тамъ накричишь, въ другомъ мст наругаешься… хлопъ — и спишь»… Говоря это, Егоръ едорычъ чувствовалъ всю безнадежность этихъ словъ и своей жизни. Наконецъ, онъ не выдержалъ и отправился на заработки, да тамъ и застрялъ на нсколько лтъ. Авнушка также ушла на заработки, долго мыкалась по свту Божьему. Потомъ померла.

Получивъ полнйшее отвращеніе ко всмъ обычнымъ дламъ и порядкамъ, Егоръ едорычъ нигд и ни на чемъ ужь не могъ остановиться. Поработавъ въ одномъ мст, онъ шелъ въ другое, гонимый какимъ-то безпокойнымъ чувствомъ. Онъ колесилъ по всей Россіи, побывалъ въ самыхъ темныхъ ея закоулкахъ, но нигд по-долгу не оставался. Недавно онъ заскучалъ по родной сторон и поплелся туда.

Теперь безпокойное чувство утихло немного, и онъ мирно жилъ въ своей старой изб. Каждый день онъ шелъ куда-нибудь работать, а вечеромъ возвращался домой, разводилъ въ печк огонь, варилъ кашицу и грлъ мозжавшія ноги. Морщинистое лицо его было спокойно и безучастно. Повидимому, ничего не ожидая отъ жизни, онъ ничмъ не волновался. Его не манила къ себ деревенская суета, не прельщала его копйка и не гонялся онъ за кускомъ. Какой-нибудь гривенникъ вполн удовлетворялъ его. Но у него была внутренняя жизнь, волновавшая его, были внутреннія раны, которыя болли, потому что онъ самъ ихъ бередилъ.

Сидя передъ пылающею печкой. Егоръ едорычъ весь погружался въ свои думы. Деревня давала ему матеріалъ ежедневно, а онъ его перерабатывалъ, только мысли его принимали чрезвычайно странныя формы. Онъ думалъ о своей родной деревн, припоминая въ то же время Аннушку и Мишку. Вс свои думы онъ олицетворялъ въ этихъ двухъ образахъ, врзавшихся ему въ память такъ сильно, что онъ уже не могъ обойтись безъ нихъ, размышляя о деревенской жизни, а послдняя ежеминутно врывалась въ его жизнь, хотя онъ казался равнодушнымъ ко всему. Онъ не могъ оторваться отъ нея, хотя старался не думать о ней. Да, наконецъ, поэтому-то онъ и возвратился къ своей земл, въ свою избу, что они, помимо его воли, влекли къ себ. И вотъ онъ волей-неволей задумывается надъ жизнью деревни, волнуясь, припоминая, гнваясь и страдая… Все эти переживалось передъ печкой. Когда ему въ голову лзли ненавистные для него деревенскіе порядки, когда въ немъ поднималось отвращеніе къ «полоумству», тогда вдругъ деревня превращалась въ Аннушку, которая вставала передъ нимъ во весь ростъ, и онъ ссорился съ деревней, которая все суется за картошкой, все о чемъ-то горячо, до смерти хлопочетъ, но ничего изъ этого не выходитъ путнаго. Видъ ея растерянный, дла полоумныя и ни ума, ни Бога.

— Хозяйка! — говоритъ Горловъ вслухъ, забывъ, что Аннушка давно умерла. — Да ты хоть бы однажды одумалась, полоумная, по какимъ причинамъ ты живешь? Что ты все суешься, дура?

Воспаленные глаза Горлова неподвижно смотрли на огонь, и все лицо его выражало ненависть: онъ припоминалъ и соединялъ все гнусное изъ жизни своей деревни… Но, въ сущности, онъ жаллъ ее отъ всего сердца, любилъ, былъ до могилы привязанъ къ ней, къ этой несчастной стран, которую оглушили, изувчили. Тогда появлялся Мишка, какъ живой, и на лиц Горлова появлялась невыразимая жалость.