Пустяки

Въ рдкія минуты у Горлова являлось желаніе вмшаться въ дла деревни. Такъ было черезъ недлю посл того, какъ въ его дом поселился едосй. Егора едорыча потребовали на сходъ, и онъ не отказался идти. На очереди стояли два вопроса. Во-первыхъ, пустить Рубашенкова съ лавочкой или отказать ему. Второй вопросъ заключался въ томъ, согласны-ли міряне сдлать единовременный взносъ одной копйки съ души на покупку канцелярскихъ принадлежностей для сборной избы, гд сельскій писарь растратилъ вс слюни для выдуманнаго имъ способа длать рыжія чернила, и обозлился, вымаливая у бабъ гусиныхъ перьевъ, такъ какъ стальныя перья составляли для него неосуществимую мечту. Міряне, посл продолжительныхъ взаимныхъ оскорбленій, согласились на уплату одной копйки, которую, впрочемъ, ршено было выбить изъ мірянъ черезъ мсяцъ, по причин безденежнаго сезона.

Горловъ раздраженно покачалъ головой и выбросилъ на столъ нсколько мдяковъ, поступокъ, вызвавшій во всхъ присутствовавшихъ оцпенніе, а потомъ благодарность. Горловъ на этотъ разъ сдержался и отошелъ въ самый дальній уголъ, гд на лавочк помщался Прохоровъ, бывшій на этотъ разъ въ трезвомъ состояніи. Прохоровъ имлъ довольно жалкій видъ: короткіе штаны, открывавшіе голыя икры, коты на ногахъ, вмсто сапоговъ, не придавали ему бодрости; онъ робко прижался въ уголъ, не смлъ слова выговорить и чего-то стыдился. Сосдство же Горлова привело его въ полное смущеніе; онъ еще плотне прижался къ углу, повидимому, желая влзть въ самую стну, чтобы скрыться тамъ.

Горловъ, конечно, и не думалъ пугать кроткаго Прохорова, который только вообразилъ это, потому что съ малыхъ лтъ былъ напуганъ всею сововупностью нехорошей жизни. Лицо Горлова, правда, исказилось злобою, но она относилась къ ршенію схода относительно Рубашенкова. Ршено было въ такомъ смысл: по причин того, что сладиться съ Рубашенковымъ нтъ возможности, то взать съ него четыре ведра, а лавочку пущай заводитъ. Это было обыкновенное ршеніе. Крестьяне чувствовали свою немощь и вознаграждали себя за безсиліе водкой.

Таково было обаяніе имени Рубашенкова. Это былъ природный житель деревни, который рано понялъ невыгоду быть битымъ дуракомъ. Нкогда постояннымъ занятіемъ его было выпусканіе хлба изъ амбаровъ посредствомъ пробуравленія дыръ, но затмъ онъ нашелъ это рукомесло невыгоднымъ и бросилъ его; отъ него остались только незначительные признаки на лиц, а именно: рубецъ на лбу, ближе въ лвому виску, и поротое лвое же ухо. Онъ сдлался подрядчикомъ у Тараканова, занимался наймомъ рабочихъ, которые боялись его пуще огня. Въ немъ была одна глубокая, совершенно немошенническая черта: онъ страшно, систематически мстилъ за свое прошлое. Иногда онъ не обращалъ вниманія даже на матеріальные интересы свои, чтобы только удовлетворить жажду мести къ крестьянамъ, — мести, которая сдлалась его наслажденіемъ и сознательнымъ удовольствіемъ, почти усладой его темной жизни. Онъ насмшливо издвался надъ пойманнымъ крестьяниномъ и радовался до одуренія, когда послдній валился къ его ногамъ. По большей части онъ прощалъ его. Впрочемъ, и матеріальные интересы его не страдали; онъ уже завелъ въ нсколькихъ деревняхъ мелочныя лавочки, а теперь думалъ устроиться съ лавочкой и въ той деревн, гд жилъ Горловъ.

Горловъ протискался впередъ и заговорилъ. Посл нкоторыхъ усилій ему удалось заставить себя слушать. Онъ говорилъ толково, но волновался и задыхался. Онъ уврялъ, что жизнь идетъ нехорошо; настоящихъ людей нтъ, остались какія-то твари худыя. Главное, нтъ ума и Бога! «Живемъ мы, можно прямо сказать, не для себя и не для другихъ прочихъ, а такъ, для полоумныхъ пустяковъ… Второе — науки намъ нтъ, по причин чего и идетъ эта безтолочь. Подумайте сами: неужели-жь нтъ никакого сладу съ этимъ Рубашенковымъ, прямо сказать, негодяемъ, который радъ, что нашелъ уйму дурачья, а это дурачье пьетъ за его здоровье ведрами?»…

— По моему разсужденію, — кончилъ Горловъ, — съ лавочкой Рубашенкова не допускать, а чтобы онъ больше не путалъ народъ, прописать ему мірской приговоръ въ томъ смысл, что, молъ, видть его больше не желаемъ.

Горловъ замолчалъ какъ-то вдругъ. Лицо его сразу осунулось, и онъ безнадежно слушалъ гамъ, поднявшійся затмъ. Большинство сначала перетрусилось до невроятности, услышавъ предложеніе; нкоторые поблли, какъ снгъ. Третьи закричали, выражая накипвшую злобу противъ своего безсилія, что надо бы, давно надо бы спровадить его этакимъ манеромъ. За ними почувствовалъ приливъ злобы и весь сходъ. Со всхъ сторонъ кричали: «Чтобы и другому псу неповадно было!» Потомъ вс принялись ругать и издваться надъ Рубашенковымъ. Каждый старался выкрикнуть самый дкій эпитетъ, самое вонючее слово. Егоръ едорычъ ушелъ, — невозможно было дышать въ этой атмосфер. Онъ понялъ, что дло вонючими словами только и ограничится. Не то, чтобы онъ пораженъ былъ невыгорвшимъ предложеніемъ… что ему Рубашенковъ? — онъ и говорить-то не хотлъ объ этомъ негодя. Онъ желалъ только взволновать душу крестьянскую, заставить одуматься, а вышло совсмъ иное, совсмъ противное, полоумное.