Пустяки

— Да глухъ, что-ли ты?… Ну, шутникъ ты, погляжу я. Потому хозяйство требуется, быть безъ него нтъ силы-возможности. Даже какой-нибудь мошенникъ или собачій сынъ и тотъ… Да какъ же это возможно, чтобы хозяйства не надо?

— Разное бываетъ хозяйство. Главное, чтобы въ ум былъ порядокъ. Который человкъ полоумный и никакого хозяйства въ душ у него не водится, тому все одно… Есть у тебя эдакое хозяйство? — рзко спросилъ Горловъ.

Хозяинъ положилъ ложку на траву, положилъ туда же недоденный огрызокъ хлба и чесалъ спину. Изумленіе его было столь велико, какъ еслибы ему сказали, что его ноги, собственно говоря, ростутъ вмст съ онучами у него на голов. Подумавъ немного, онъ снова взялъ ложку и только сказалъ въ глубокой задумчивости: «Вонъ оно какъ!» Разумется, хозяинъ посл такого разговора пересталъ разспрашивать Горлова, чувствуя къ послднему неопредленный страхъ.

Вообще посл такихъ разговоровъ многіе жители деревни стали побаиваться Горлова. Оказалось, что говорить съ нимъ нтъ никакой возможности: нападаетъ тоска. Разв иной по незнанію впутается въ разговоръ, да и то спшитъ замолчать. Такъ было черезъ нсколько дней у другого мужика, имвшаго неосторожность пристать къ Горлову за совтомъ. Горловъ нанялся къ нему за четырнадцать копекъ помогать пахать. Между тмъ, хозяинъ недавно перенесъ глубокое несчастіе: у него развалилась изба. Чтобы поправить поскоре дла, онъ отобралъ годныя къ употребленію бревна отъ старой избы, прибавилъ къ нимъ круглыхъ чурбашковъ отъ курятника, присоединилъ еще нсколько слегъ отъ коровника и сочинилъ изъ этого нчто новое, якобы избу. Но убжище это не понравилось ему и мучило его однимъ своимъ видомъ, къ сожалнію, довольно страннымъ. Съ этимъ дломъ онъ и обратился къ Горлову, считая послдняго опытнымъ.

— Ты какъ думаешь о моей изб… выдержитъ? — спросилъ онъ.

— Не знаю, — отвтилъ Горловъ.

— Я полагаю, не выдержитъ! — съ внезапнымъ отчаяніемъ выговорилъ хозяинъ. — Все она смотритъ вотъ эдакъ… Задомъ сла и передъ подняла кверху.

— Что-жь, опрокинется, — замтилъ Горловъ.

— Во-во… это самое я и думаю! Не выдержитъ! Что-жь мн съ ней, подлой, длать?

— А я почемъ знаю?

— Нтъ, такъ, къ слову, что бы ты присовтовалъ, а?

— Да говорю теб — не знаю!

— Однако, какъ бы ты думалъ? Чмъ бы эдакъ утвердить ее? Чего ей, сволочи, недостаетъ?

Горловъ, наконецъ, потерялъ терпніе.

— Лсу ей недостаетъ, а теб ума и Бога, — сказалъ онъ со злобой.

Молчаніе и оцпенніе. Хозяинъ буквально разинулъ ротъ, даже поблднлъ, потому что имъ овладлъ вдругъ какой-то суеврный страхъ.

Темныя слова, сказанныя Горловымъ, были, очевидно, ясны для него. Подъ ними онъ разумлъ цлый рядъ явленій, хорошо знакомыхъ ему, кровью пережитыхъ и потому особенно ненавистныхъ, какъ и все его прошлое, внушавшее ему одно отвращеніе. Между тмъ, нсколько лтъ тому назадъ, онъ былъ не тотъ, какимъ сталъ теперь. Большинство жителей дервини скажетъ, что тогда онъ жилъ ладно, — ладно, то-есть вмст со всми прочими. Вс метались, промышляя ду, и онъ метался. Никто не помнитъ истинной жизни, и онъ забылъ. Забылъ вплоть до того времени, когда ему случайно пришло на мысль волей-неволей оглядть себя. Въ это время онъ сдлалъ открытія, самъ не вря тому, какъ онъ могъ ихъ пропустить мимо глазъ и ушей.

Было-ли въ его жизни что-нибудь особенное? Нтъ, ровно ничего такого, что было бы необыкновенно въ деревенской жизни. Пожалуй, можно приписать случившійся въ его настроеніи переворотъ трешниц, но исторія ея также обыкновенна. Она состояла въ слдующемъ. Былъ у Егора едорыча шестилтній сынъ Мишка. Неизвстно, любилъ-ли онъ его, какъ единственную свою опору въ будущемъ, только особеннаго вниманія Мишка не обращалъ на себя. Мальчонко росъ, лъ, бгалъ по лужамъ, ловилъ воробьевъ, здилъ верхомъ на телятахъ, ревлъ, когда его колотили, или шалилъ, когда его забывали на цлую недлю, — все какъ слдуетъ. Но вотъ однажды пришлось Егору едорычу прихватить у сосда деньжонокъ; тотъ далъ и въ назначенный срокъ аккуратно пришелъ за долгомъ. Егоръ едорычъ также аккуратно вытащилъ изъ-за пазухи кожаный кошель, а изъ кошеля осторожно вынулъ трешницу и нжно разглаживалъ ее на ладони. И вдругъ дьяволъ подтолкнулъ Мишку выпросить у отца бумажку, чтобы посмотрть на нее хоть однимъ глазкомъ. Не усплъ отецъ опомниться, какъ сорванецъ подбжалъ къ печк, которая топилась, и выронилъ бумажку, заявивъ объ этомъ несчастіи страшнымъ ревомъ. Моментально вс находящіеся въ изб бросились къ печк и нсколько паръ глазъ вперились въ огонь. Бумажка вспыхнула и пропала. Егоръ едорычъ бросился отъ печки, догналъ улепетывающаго Мишку и, вн себя отъ ужаса и отчаянія, принялся тузить его. И вдь, правильно говоря, не долго тузилъ. Но Мишка съ этой поры сталъ какой-то дуракъ, чистый юродивый. Изъ ушей у него текло, изо рта текло, изъ носу текло, глаза смотрли тупо, слышать онъ пересталъ. Потомъ онъ померъ.