Пустяки

— А! это ты? — замтилъ Синицынъ при вид его и принялся за прерванную работу въ сняхъ: ворочалъ бочки, надписывалъ на нихъ мломъ какія-то цифры и перевязывалъ веревками. Но семейство его давно уже спало.

— Да, зашелъ поговорить, но опасаюсь, какъ бы тово… А ужь давненько я думалъ выпытать у тебя… — Горловъ слъ на порогъ сней и пристально наблюдалъ за работой учителя.

— Насчетъ чего? — равнодушно спросилъ учитель.

— Да насчетъ нашего брата. Слыхалъ я, будто въ губерн насчетъ деревень нашихъ хлопочутъ, стало быть, касательно мужика… Мн и занятно бы послушать, что такое, въ какомъ значеніи? Сказать такъ, къ примру, о нашей деревн: вдь ужь ты самъ жилъ и видишь, что тутъ ничего больше, какъ худо, и даже силъ нтъ глядть… Одно слово — пусто!

— Конечно, бдность въ нашихъ мстахъ, — замтилъ учитель.

— Не то, чтобы бдность, чтобы жрать было нечего, а въ ум-то пусто. Вотъ что есть важное. Вдь ужь ты жилъ, своими глазами видлъ, какъ же эдакъ возможно жить? Вдь ужь онъ, житель-то нашъ, на кого онъ похожъ сталъ, спрошу я тебя? Какой образъ у него? Образа у него нтъ.

— Конечно, глупости у насъ довольно, — замтилъ учитель.

— И то! Глупости-то само собой водятся, — да нтъ, не въ томъ причина! Образу-то, лику-то у него нтъ. Хотя бы къ примру, въ нашей деревн, кто онъ такой — мщанинъ, купецъ или крестьянинъ? Вдь вотъ ужь до чего дло дошло! Насчетъ, напримръ, земли не то, чтобы отъ земли онъ совсмъ чурался, — какъ это возможно! — но и не занимается онъ ей, какъ слдуетъ быть, а только паскудитъ… Тамъ напаскудитъ, въ другомъ мст напаскудитъ, а за мсто всего хорошаго получаетъ шишъ. А какъ шишъ-то ему объявился, и не разъ, и не два, а каждый Божій годъ, тамъ ужь онъ земл не радъ, ужь онъ на нее вниманія не обращаетъ, не мила она ему!

— Само собой, не уметъ нашъ крестьянинъ обрабатывать по наук, какъ предписываютъ земледльческія правила, — глубокомысленно подтвердилъ учитель.

— И не вдомекъ мн теперь, почему такой срамъ идетъ? главная его забота — монету словить; медомъ его не корми, а дай ты ему двугривенный. А коль скоро получилъ онъ монету, и никакой заботы ему нтъ, никакого основанія въ пустой башк! И день, и недля, и мсяцъ только и норовитъ, какъ бы легкимъ способомъ монету зацапать, а не думаетъ, полоумный, что въ этой самой монет и есть конецъ ему. Ежели же ужь монета на ум, такъ какой же онъ крестьянинъ? Стало быть, жуликъ онъ выходитъ, а не то что честный житель.

Въ голос Горлова звучало негодованіе.

— Конечно, подлости эти существуютъ въ нашихъ мстахъ.

— Не то онъ полоумный, не то дуракъ! Все у него идетъ въ раззоръ, все валится, а онъ вниманія не обращаетъ, только и есть эта жадность къ монет…- Горловъ внезапно остановился, на мгновеніе задумавшись. — Или ужь въ самомъ дл измотался онъ, песъ его знаетъ? — сказалъ онъ.

— Да, нехорошо у насъ.

— Вотъ я и хочу у тебя спросить, насчетъ чего хлопочутъ въ губерн? Въ какомъ нынче значеніи житель-то нашъ? Слыхалъ я, что въ мщане приписываютъ… или останется онъ на прежнемъ положеніи?

— Хлопочутъ, чтобы какъ лучше ему было, — возразилъ учитель. — Ты вотъ не умешь читать, а я читалъ газету. Прямо написано: дать мужику въ нкоторомъ род отдыхъ.

— Облегченіе?

— Облегченіе. По крайности, чтобы насчетъ пищи было благородно.

— А насчетъ прочаго? — съ тоской спросилъ Горловъ.

— Ну, въ отношеніи прочаго я теб ничего пока не могу сказать. Пока не вычиталъ. А какъ вычитаю, приходи, разскажу досконально.

Настало длинное молчаніе. Учитель молчалъ, потому что дйствительно «пока ничего не вычиталъ» и ничего не зналъ. Горловъ понуро сидлъ на порог. Кажется, что онъ уже раскаивался. Разв онъ это хотлъ сказать? Въ немъ билось что-то глубокое, таинственное, онъ хотлъ узнать самую середину, сердце своей мысли, допытаться до самаго послдняго корня мучившихъ его вопросовъ, а вышли какіе-то «полоумные пустяки». Когда онъ поднялъ голову, выраженіе его лица было ужь совсмъ новое.

— А я такъ думаю, не миновать ему казни! — сказалъ онъ.

— Кому казни? — удивленно спросилъ учитель.

— Да жителю-то.

— Что ты говоришь?

— Да такъ… Не минетъ онъ казни. Помяни ты мое слово: будетъ ему казнь! Ужели же пользу ему возможно сдлать, ежели онъ ополоумлъ? Говоришь, хлопочутъ, да Господи Боже мой, зачмъ? Стало быть, пришелъ же ему конецъ, какъ скоро онъ все одно что оглашенный. Нту ему больше ходу, и никто не воленъ облегчитъ его. Не знаю… не знаю, какъ нашимъ ребятамъ… имъ бы помочь, а нашему брату, древнему жителю, ничего ужь намъ не надо! Одна единая дорога нашему брату старому жителю — къ бочк гршной…

— Въ кабакъ?

— Пря-амехонько въ кабакъ! По той причин, что никто не воленъ дать намъ другой радости, окромя этой…

Настало опять молчаніе. Синицынъ страдательно глядлъ на Горлова.

— А ты пьешь?… Я что-то не слыхалъ, — сказалъ онъ. Горловъ покачалъ головой.

— Извиняй, что утрудилъ. Поздно, кажись. Пойду домой.