Пустогрань

– Так его зовут. – Василий Петрович забрал у Марички йо-йо и любовно уложил в ладонь, словно это не просто мячик, а пушистый птенец. – Габриэлло – все, что нам осталось от Джона Доу.

Заметив заинтересованный взгляд Марички, баба Зина кивнула старику, поощряя к рассказу. Маричка и думать забыла о слезах, настолько не терпелось узнать историю йо-йо с чудным именем Габриэлло.

– Джон Доу и Габриэлло перебрались в наш дом почти сразу после постройки. Однажды вечером возникли возле седьмого подъезда, Джон долго смотрел на окна шестого этажа, поправил, как сейчас помню, большой походный рюкзак за спиной и поднялся в квартиру. То ли купил ее, то ли получил в подарок. Мы так и не узнали, почему он оказался в нашем городе… Доу приехал издалека, но никогда не признавался, откуда. Мы решили, он из Индии, потому что говорил с английским акцентом, выглядел как европеец, но очень загорелый, любил оранжевый цвет и длинные четки. Впрочем, мы запросто могли ошибиться, и на самом деле он – исследователь полярного сияния родом из Новой Зеландии… или часовщик из африканских колоний. Акцент его вечно менялся, ногти то вырастали, то бывали изъедены почти до основания, даже цвет глаз не был чем-то неизменным. Мне кажется, он менялся в зависимости от фазы луны. Или от настроения. Понимаешь, с Джоном Доу ничего нельзя было сказать наверняка, кроме того, что Джон Доу был квинтэссенцией Неизвестности. Слыхала, наверное, что Джоном Доу называют в Америке тех… кхм, ну… – Василий Петрович повиновался суровому взгляду бабы Зины, – тех, кто потерялся и не может вспомнить своего имени. Вот так и наш Джонни: носил в себе всю изменчивость, переменность мира, все то, что нельзя объяснить… Нет, Джон говорил, что таких, как он, еще очень много, но они стараются не встречаться, потому что вполне может возникнуть воронка Неизвестности, куда утянет весь наш мир. Как по мне, так мы уже лет двести в этой воронке и находимся… Кхм. Так вот.

Дружить с Джоном Доу нелегко. Слишком уж непостоянный: то любил чай, то ненавидел рыбу, то обожал желтые цветы, то вытаптывал, его то становилось больше, то он съеживался до размера крупицы. Наверное, самому ему тоже было тяжело с таким даром. Однажды он сказал мне, что вовсе не контролирует, как меняются он и его пристрастия. Просто просыпается поутру – и уже совсем другой. Конечно, хорошо родиться однажды, становиться Маричкой много лет, но Маричкой же и оставаться, а вот представь, что сегодня ты Маричка, а завтра, например… Светка. Интересно было бы? А послезавтра ты – учитель физкультуры в школе № 315, а через неделю у тебя глаза поменяли цвет, и каждый подойдет и спросит: «А разве у тебя не голубые глаза были? Мне всегда казалось, что голубые…» И так всю-всю твою жизнь… И отказаться от этого ты совсем никак не можешь, приспосабливаешься, становишься нелюдимой… Ведь нет смысла даже хранить воспоминания, уже завтра они будут принадлежать существу, которого ты вообще никогда больше не увидишь… Печальная жизнь. Мы любили посидеть у меня на кухне и помолчать с ним об этом. Видишь ли, он под конец и говорить особенно не любил. Слова путались у него чаще и чаще со временем. Мог говорить даже на пяти языках сразу… М-да-а-а. Он прожил с нами лет двадцать, наверное… Пара лет плюс-минус. А потом как-то пришел ко мне вечером и отдал Габриэлло. Сказал на французском тогда, с легкой примесью армянского, что ему пора приблизиться к краю, за которым Неизвестность заканчивается… Он упоминал, что все Джоны Доу рано или поздно чувствуют такую необходимость. Тогда они передают все свои переменные наследнику, а сами уходят в мир понятной привычки. У нашего Джона не было ни наследника, ни ученика, для этого он был слишком нелюдимым, поэтому решил передать Габриэлло мне…

– А что происходит там… в этом… мире понятной привычки?

– Видишь ли, тот мир доступен только очень уставшим и очень переменчивым людям. Таким, как мы, наверное, путь туда и вовсе закрыт. Там все делается по часам, ничего не меняется, дни повторяются, недели повторяются, погода повторяется, зонт намокает и высыхает, книга открывается и дочитывается, ты падаешь – и набиваешь синяк, ты любишь кофе – и пьешь его всю жизнь, ты носишь только желтые клетчатые рубашки все восемьдесят четыре года жизни. Вот такое там все.

Василий Петрович вздохнул и покачал и головой.

– Нормальная жизнь? – Маричка не понимала.

– Ну да. – Старик усмехнулся. – Что может быть скучнее, чем нормальная жизнь?.. Но Джон Доу так намучается за несколько отпущенных ему веков извечными переменами, что добровольно ступает в реку скуки, а потом и растворяется в ней…

– Вы хотите сказать, что где-то, может быть, даже в нашем доме, он и остался?.. Просто стал нормальным?