Пустогрань

По комнате пронесся теплый сирокко, пахнуло морем и туберозами, где-то за окном закурлыкали голуби, а Венецианец широко улыбнулся и исчез в вихре серого тумана. Маричка обессиленно расслабила пальцы. Осколки зеркала рассыпались в искрящуюся труху. В комнате воцарилась полная тишина, никто не двигался, только духи города за окном чуть качнулись под порывом вылетевшего в форточку итальянского ветра.

Если когда-то Маричке хотелось сбежать и намертво забыть о случившемся, то сейчас уверенность, граничащая с отвагой, просыпалась в ней. Она чувствовала нарастающую силу и наполненность, которые вытесняли былую растерянность. Она глубже видела цвета, яснее – силуэты, ей нравилось вслушиваться в звуки, она не открывала глаз и слушала дыхание всех вместе и каждого по отдельности. При желании она могла бы описать, кто и как именно дышит, но желания у нее не было. Были усталость и тревожное чувство незавершенности. Маричка подняла взгляд и вздохнула на недоумевающие выражения лиц: она не могла им объяснить, что произошло и каким образом. У нее просто получилось. Это росло в ней, пока руки и губы не начинали двигаться автоматически, оно просто получалось. И это «просто» не тревожило Маричку, она ощущала его такой же частью себя, как ногу, нос или синюю тетрадку. Она уже не боялась. Но не потому что чувствовала себя непобедимой, а потому что приняла в себе то, что могло бы сделать ее непобедимой. Или хотя бы столь же сильной, как, например, баба Зина. Или Тень. Или Василий Петрович… Маричка больше не чувствовала обиды на них, только они помогут ей разобраться во всем и закончить то, что было так странно начато.

Первым заговорил Петровский, кашлянув, чтобы прочистить горло:

– Что ж, сейчас вы могли убедиться в том, что наша девочка и правда не совсем обычная.

– Она хотя бы контролирует то, что делает? – Капризный голос Русалки заставил Маричку подняться с пола и еще раз задать самой себе этот вопрос.

– Не знаю. – Маричка постаралась, чтобы ее голос звучал смелее, она все же робела перед всеми этими не совсем людьми. – До конца не знаю. Но кажется, хорошо чувствую, когда оно начинается. И начинается оно не просто так, а когда я очень этого хочу.

Василий Петрович с любопытством посмотрел на Маричку. Это был первый раз, когда она говорила абсолютно уверенно и спокойно. Первый раз, когда она не задавала вопросов, а ровно отвечала на них, в первую очередь сама для себя, а потом уж для всех сомневающихся. И ему нравились эти ответы. Он помолчал еще, глядя на сосредоточенно хмурящуюся девочку, позволил ей проанализировать происходящее, а потом мягко опустил руку ей на плечо:

– Пришла пора определиться с тем, что мы будем делать дальше.

Тут все словно проснулись. Маричка вырвалась из своих ощущений и мыслей, гул голосов то спадал, то поднимался снова, все говорили разом, обращались ко всем или только к тому, кто оказался ближе, Маричка вслушивалась в каждый из голосов, видела разрозненную мозаику, которая кусочек за кусочком складывалась в ее голове, а она только слушала и слушала, рассматривая носки своих кед, прежде чем хлопнуть в ладоши. Все замолчали.

– Я знаю, что нам нужно сделать.

Петровский с улыбкой посмотрел на нее. Раздражающее его фасеточное видение, переданное, очевидно, прикосновением, ловко трансформировалось Маричкой в умение объединить рассыпанное вокруг в одну картину. Он расправил плечи и приготовился слушать.

Видение притупляется только в редкие моменты полного штиля. Такого не бывало уже тридцать семь лет. Тридцать семь лет ни одной секунды он не провел без того, чтобы видеть причалы авианосцев, крейсеров, байдарок, яхт, фрегатов, лодок, танкеров и шхун. Проще, когда представляешь их всего лишь лодками, а не судьбами людей. Кому-то можно помочь, кто-то упрямо идет в поле водных мин, кто-то уже нашел тихую гавань, а кто-то только начал свой путь ко дну. И ни одной волны без флагштока. Вот и сейчас на одной-единственной волне вились самые разные суда, а порт все не показывался из туманной дымки. Все заволокло дождем и пеной, не пробить даже самым ясным взглядом. Что за толк быть Маячником, когда сам ты тоже в лодке?

Глава двадцатая Страшная сцена на сцене