Пустой человек

Я помню Ваши аргументы, но все равно – насторожен как ученый, и по–простому сказать, боюсь последствий. Для Вас, для высокопоставленного пациента, для нас всех, в конце концов. Выдвинутая Вами гипотеза не раз, как Вы знаете, рассматривалась в средневековой теологии. Рассматривалась, но была с негодованием отвергнута. Вторжение в область божественного прерогатива Создателя, но никак не нас, его грешных творений.

Я помню, что Вы попутчик советской власти, Вы исповедуете атеизм как жизненную философию, поэтому избегаю ссылаться на Св. Писание или иные предметы отвергнутого Вами культа. Я оперирую чистой логикой и болью в сердце в связи с Вашим замыслом.

Одумайтесь! Современная медицина творит чудеса, я знаю, но задуманная Вами манипуляция слишком ненаучна, мистична. Она превосходит все сделанное ранее с помощью скальпеля, равно как и психиатрическими неинвазивными методами. О подобном впору думать индийским йогинам, поклонникам учения Е.П. Блаватской или людям, практикующим иные психотехники, но не Вам, профессору медицины и величайшему, не побоюсь этого слова, из практикующих хирургов современности. Оставьте Зевсу Зевсово и, прошу, позвольте нам, жителям бурного XX века постепенно, мелкими шагами идти к той цели, которую Вы хотите решить за один прыжок в неизведанное.

С огромным уважением к Вам,

но и со страхом перед задуманным,

проф. А.Н. Нижеградский

Москва, 6 апреля 1923 г.»

Иван Евгеньевич закончил читать.

Вздохнул и с видимым неудовольствием бросил письмо на столик, разделявший их с собеседником. Последний, несмотря на двадцатисвечевую лампу, довольно ярко освещавшую кабинет ученого, находился в тени абажура. Граница света и полутьмы приходилась аккурат на короткие щегольские усы, прекрасно подсвечивая волевой подбородок и узкие губы, но оставляя темным все выше.

– Пишут и пишут… Все трое, с кем я поделился задумкой, в один голос отговаривают меня от пересадки. Кудрасов, Ринштейн, теперь еще и этот… Как сговорились!

Собеседник пошевелился. Из тени на профессора сверкнули глаза, будто подсвеченные внутренним пламенем.

– Дорогой мой… Возможно, и сговорились. Это обычная человеческая зависть. Вы – великий хирург, физиолог, равных которому нет ни в Европе, ни за океаном. Конечно, они не хотят ни вашего успеха, ни последующей славы…

Из тени в круг света протянулась рука, постучала о полировку столика папиросой, оставляя табачные крошки. Щелкнула зажигалка, рассыпав облачко искр. Собеседник профессора глубоко затянулся.

– Но их мнение – пыль. Оно не важно – ни вам, ни мне. Это просто зависть.

– Карл Эрнестович!..

– Не надо! – мягко, но очень уверенно перебил его курящий. – Я знаю, что вы скажете. Пациент при смерти и его будущее… Его возможное будущее, если вам удастся эксперимент – ваш трамплин к власти. Или в подвал, к побитой пулями стенке, если не удастся. Все так. Но вы обязаны мне верить, если предпочитаете первое.

С кончика папиросы упал тлеющий уголек, погаснув на лету.

– Итак, вы мне верите?

– Карл Эрнестович, я – ученый. – Профессор чуть сдул в сторону окружившее его облачко дыма. Он не терпел курящих, но этот человек был слишком важен для него. – Я верю в то, что могу потрогать, проверить, повторить, в конце концов. Пока детали эксперимента мне не до конца понятны. И вы…

– Я – существую, – твердо добавил собеседник и ткнул папиросой в пепельницу. – Надеюсь, это заметно?

– Да, но… Вовсе не убежден, что вы тот, за кого себя выдаете.