Путь

Я помню, как после известия об оправдании я с папой вышла на улицу, и как подходили малознакомые люди, евреи и русские, обнимали нас и поздравляли. Это было счастье.

Казалось, революция как метлой смела с души все национальные чувства. Какая разница, кто мы: евреи, русские, татары или китайцы.

Увы! Предстояло еще пережить и звание «безродных космополитов», и процесс «убийц в белых халатах», и даже расцветшую в наши дни «Память».

Подарок правнучки

Первого августа 1990 года, в день моего рождения, я получила много подарков: книги, цветы, конфеты. Они лежали на столе в саду. Я рассматривала книги. Вдруг я увидела свою пятилетнюю правнучку Таню. Она бежала ко мне и размахивала листочком бумаги.

— Что это, Танечка? — спросила я.

— Это я нарисовала тебе картину. Это подарок.

— Давай.

Я взглянула на листок. Нарисована была избушка, как рисуют дети, но длинная. Под крышей — ряд окон, каждое в решетке. На двери большой замок.

— Что это, Таня? — спросила я, потрясенная.

— Как что? Это тюрьма! Ты забыла, что долго сидела в тюрьме и грустила там?

«Как это непедагогично, — подумала я, — обо всем говорим при детях, а они ведь все понимают!»

А может быть, педагогично. Ведь я в четыре года узнала, что такое погром. Может быть, это отложилось в моей душе навсегда ненавистью к погромщикам, где бы они ни орудовали, в Азербайджане или Армении, Тбилиси или Вильнюсе.

Сон

Первого августа 1991 года мне должно исполниться восемьдесят девять лет. Это будет через две недели.

Старость моя благополучна: в семье ко мне относятся хорошо, я не испытываю тяжких болей, могу еще читать, только с каждым днем растет слабость, силы уходят, как вода из треснувшей вазы. Наверное поэтому ко мне пришла уверенность, что мой восемьдесят девятый день рождения — последний, который моя семья и друзья встречают со мной.

Смерти я не боюсь, наверное очень устала жить. Боюсь я смертных мук, которых навидалась за долгую жизнь. Одна моя подруга, умирая от рака, умоляла дать ей яд, сил не было терпеть боль. Другая ослепла и долгие годы жила в полной темноте. Вот этих мук я боюсь и мечтаю о легкой смерти.

Я задумалась и вдруг увидела себя в Самаре, где я родилась и жила до восемнадцати лет.

Я сидела на большой террасе над Волгой. Рядом со мной был друг моего отца, врач.

— Может быть, надо позвать к столу гостей, — сказала я, — ужин уже готов.

— Нет, Ваш сын сам все организует, — отозвался мой собеседник.

Раздался по радио голос сына:

«Восемьдесят девять лет тому назад в этот час родилась наша мама. Она прожила тяжелую и долгую жизнь и осталась полноценным человеком. Двадцать лет провела в тюрьмах, лагерях, ссылке. За всю свою жизнь она не получила ни одной награды, медали или звезды… А впрочем я не прав. В ее приговоре, который сохранился и который подписал Вышинский, называют ее неразоблачившимся конспиратором, который ничем не помогал следствию и суду. Эту фразу мама считает за высокую оценку. Выпьем же за ее жизнь!»

— Она и танцевать еще может! — воскликнул доктор и крепко взял меня под руку. Зазвучала музыка. Мы с доктором сделали несколько ритмичных шагов. И вдруг я увидела в конце террасы моего первого мужа Юделя! Я вырвала руку и побежала к нему, а он мне навстречу.

Он обнял меня, целовал мои руки, щеки. Я чувствовала его запах: одеколона, реактивов, с которыми он работал в лаборатории, его кожи. Я была счастлива… В это время доктор сказал: «Она умерла!»

И раздались голоса:

— Какая легкая смерть! Какое счастье написано на ее лице!

Я подумала: да, какая хорошая смерть, я умерла на руках у человека, которого я любила! Я узнала его запах, которого не слышала пятьдесят пять лет!..

В этот момент я проснулась в своей комнате в Москве, не было моей любимой Волги, не было моего мужа. Это был сон. Как жаль!

Стихи, написанные в лагерях и тюрьмах (не вошедшие в книгу «Путь»)