Путь Беньямина

Хоть я и проделал такой дальний путь, мне не хотелось долго оставаться у могилы Беньямина. Незачем было предаваться чувству вины, охватившему меня там, под ним не было никакой почвы. В конце концов, не я был виноват в его смерти. Беньямина убил Гитлер – и Карл Маркс. Его убили Ася Лацис, никогда по-настоящему не любившая его, и, да, его жена Дора, так и не понявшая, как нужно его любить. Вне всякого сомнения, его убил Ангел истории, которому он так и не смог угодить. Вполне очевидно, что его убило Время, которое часто, дразня вас, ожидает за кулисами, но в конечном счете всегда выходит на сцену, решительно заявляя авторские права на все, что было прежде, на каждый старательно исполненный шаг и каждое вздрагивание, мигание глаз, на каждую с чувством произнесенную строку и каждый случайный жест.

Я все думаю об этом его эссе, трудных для понимания, но пробуждающих мысль «Тезисах о философии истории». Беньямин писал: «Мессианский мир – это мир всесторонней и целостной непосредственности. Только в нем возможна всеобщая история». Эти слова, написанные в те зловещие дни, когда гитлеровские войска переходили через государственные границы Франции, запечатлелись в памяти необыкновенным белым светом. «Это должна быть не написанная история, – продолжал Беньямин, – а история, празднично воплощаемая. Этот праздник очищен от всякой торжественности. Он не знает праздничных гимнов. Его язык – цельная проза, разбившая оковы письма и понятная всем людям».

Им, как и мной, владел миф о Вавилоне. Толстые стены непонимания растут вокруг каждого из нас, тех, кто хоть сколько-нибудь претендует на то, чтобы именоваться человеком, и обращаться друг к другу мы можем лишь посредством грубых знаков и абстрактных жестов, на языках уникальных и слишком личных, чтобы их можно было понимать. Об этом часто и прекрасно говорится в книге «Зоар»[120].

«Однажды смешение языков закончится, – писал Беньямин. – И вместе с этим придет конец рассказыванию историй, которое будет поглощено одной всеобъемлющей прозой».

– Профессор, все хорошо? – почти прокричала мне в лицо мадам Руис. – Вас что-то грызет.

Я покачал головой. Нет, у меня не было все хорошо. Вальтер Беньямин мертв, а слова его, подобно множеству спор, развеяны черными ветрами, пронизывавшими Европу в 1940 году. Нет, со мной не все хорошо и никогда больше не будет совсем хорошо. Если только его слова, которые сейчас невидимы, вдруг не упадут в благоприятную почву, не найдут питательную среду, не пустят корни и, подрагивая, не заживут полной жизнью.

В словах этих – истина, а истину невозможно убить, хоть часто ее и приходится маскировать, искусно прятать там, куда никто не потрудится заглянуть.

От автора

Перед вами художественное произведение. Поэтому оно не претендует на такое соответствие действительности, которого ожидают от литературоведческих работ или обычного жизнеописания. Тем не менее я строго придерживался фактов биографии Вальтера Беньямина: имена, даты и географические названия мной не искажались, а описание событий в романе в целом не расходится с тем, что имело место на самом деле.

Я начал читать Беньямина в 1969 году, получив от одного из моих друзей экземпляр «Озарений», только что опубликованных в США. Голос, звучавший в этих невероятно сжатых, загадочных, заставляющих думать эссе, оставался со мной многие годы, и в 1970-е, когда Беньямин стал популярен в академических кругах, я с жадностью прочел бóльшую часть его произведений. В середине 1980-х годов в Италии мне в руки попала рецензия на мемуары Лизы Фиттко о ее жизни во Франции во время войны и о том, как она с приключениями помогала Беньямину и Гурландам перейти через Пиренеи. Почти одновременно я открыл для себя волнующие воспоминания Гершома Шолема «Вальтер Беньямин – история одной дружбы». С этого момента написание романа стало неизбежностью.

В 1989 году в Иерусалиме я разговаривал со многими друзьями и бывшими учениками Шолема и начал набрасывать заметки для этого романа. Мне также посчастливилось познакомиться и беседовать с Лизой Фиттко, которая на протяжении всей моей работы над этой книгой была неизменно доброжелательна и всегда готова помочь; без ее сочувственного отношения я не взялся бы за этот проект. Тем не менее она заставила меня пообещать ей, что в этом послесловии я недвусмысленно заявлю, что «Лиза Фиттко», действующая в моем романе, хоть и имеет своим прототипом реальное лицо, – литературный персонаж, созданный моим воображением.

При написании этой книги для меня очень важен был и ряд дополнительных источников, особенно воспоминания Аси Лацис, а также письма самого Беньямина (из «Переписки Вальтера Беньямина, 1910–1940 гг.», изданной Гершомом Шолемом и Теодором Адорно, 1978 г.) и его «Московский дневник» (под редакцией Гэри Смита, 1986 г.). Кроме того, я признателен авторам критических работ о Беньямине – Сьюзен Зонтаг, Ханне Арендт, Гэри Смиту, Ричарду Уолину, Лео Лёвенталю, Роберту Алтеру, Джону Мак-Коулу, Сьюзен Бак-Морс, Джеффри Мелману и Бернду Витте.