Путь Беньямина

– А вы подождите – сами увидите. Мы – пленные французской армии, ни больше ни меньше. Давайте называть вещи своими именами.

Беньямин быстро оделся в свой мешковатый коричневый костюм, протертый на локтях, мятую белую рубашку с застарелыми пятнами под мышками и повязал отцовский красный в горошинку галстук. Не слишком ли тяжел черный кожаный портфель, беспокоился он, – там лежали не только объемистые заметки для труда о пассажах, но и окончательный вариант его последнего эссе «О некоторых мотивах у Бодлера», да еще несколько книг. Он не представлял себе, как можно куда-нибудь отправиться без книг.

Но пеший переход в Невер, находившийся километрах в десяти, стал для него полной неожиданностью: их всех, тридцать семь мужчин, повели, как скот, по проселку под зычные крики солдафона-сержанта, сопровождавшего их отряд, как овчарка стадо.

– Хорошо бы на этого пса намордник надеть, – процедил Штейн. – У него, вероятно, бешенство.

Три раза Беньямин, теряя силы, падал на покрытую гравием и гудроном дорогу. Первые два раза ему с трудом, но удалось подняться на ноги, а в третий его положили на носилки и доставили прямиком в лагерный лазарет. Портфель и чемодан покоились у него на животе, как пресс-папье.

– Работать вам не разрешат, – сказал ему врач лагеря доктор Гильмото. – У нас же не концлагерь, как в Германии. Убивать вас не входит в наши планы.

– Почему бы тогда не отправить меня домой? Пусть меня заберут нацисты. Так всем проще будет.

– Это шутка? – Брови у врача подскочили, превратившись в кавычки. – Вижу, что шутка. Я ценю чувство юмора.

– Все это так нелепо, – вздохнул Беньямин.

Врач несколько снисходительно улыбнулся:

– Мы как раз не хотим, чтобы нацисты забрали вас. Ради этого ведь все и делается, доктор Беньямин.

– Но вы думаете, что среди нас есть шпионы…

Врач изучал свои руки, избегая взгляда Беньямина.

– Другими словами, вы нас боитесь, – продолжал тот.

– Вы правы, есть люди, которых это беспокоит. Одна из наших задач – отсеять тех, от кого можно ожидать неприятностей в случае вторжения нацистов. Кто знает, что может произойти?

– Но нацисты уже вторглись.

Врач послушал стетоскопом сердце Беньямина и сказал:

– Ну что с вами делать, доктор Беньямин? К работе вы не годны.

– Видите ли, я по природе своей ленив. Буду целыми днями читать и писать. Если бы только здесь была библиотека…

Врач рассмеялся:

– Может, вам еще и секретаря предоставить? Я поговорю с начальством. Мы, французы, как вам известно, высоко ценим интеллектуалов. Ведь и само слово «интеллектуал» придумали у нас, во Франции.

Беньямин прекрасно знал непростую историю происхождения этого слова во Франции. Во время скандала, связанного с «делом Дрейфуса», мужественных людей (во главе с Золя), выступивших в защиту разума и просветительских ценностей и поддержавших ни в чем не повинного еврея, называла интеллектуалами разъяренная пресса. В народе, особенно в Англии, так продолжали именовать посрамляемых и осуждаемых. (Бывшая жена Беньямина Дора в письмах ему горько сетовала на англичан за снобизм и нежелание размышлять хоть о чем-нибудь серьезном. Если верить Адорно, в Америке дело обстояло еще хуже: там образованным и умным людям якобы приходилось притворяться тупыми и невежественными лишь для того, чтобы зарабатывать себе на жизнь.)

Отлежавшись два дня в больнице c выбеленными стенами, где прилично кормили, Беньямин присоединился к Хейману Штейну и еще двадцати восьми мужчинам, которых разместили в строении с железной крышей, служившем когда-то птицебойней. Спали они на прелых раскладушках без матрасов. «Добровольцам» выдали по одному шерстяному одеялу, которое, как правило, оказывалось настолько изъеденным молью, что если посмотреть через него на луну, то просвечивало что-то вроде Млечного Пути. Ели на площадке во дворе, под рваным навесом из промасленного брезента, громко именовавшейся «столовой», на длинных самодельных столах, сооруженных из ломаных сосновых досок и ржавых железных бочек.

Работа в лагере состояла по большей части из уборки отхожих мест и готовки. Еда пахла отвратительно, но давали ее в количествах, достаточных, чтобы жизнь в лагере окончательно не угасла. Со дня прибытия Беньямина в Невер зарядили дожди, и к работе никто пока так по-настоящему и не приступил. Охранникам самим не хотелось мокнуть на улице, надзирая за работающими. Дождь, который почти все принимали как подарок судьбы, не прекращался первые три недели пребывания Беньямина в лагере, стальная морось, казалось, превращала сентябрь в декабрь.

Как и большинство интернированных, Беньямин не мог согреться, как ни старался. Под тощим одеялом ночью становилось только хуже: оно лишь напоминало, для чего люди укрываются. Спал он скверно, в позе зародыша, дуя в сжатые кулаки, чтобы стало хоть немного теплее. По утрам ему казалось, что суставы у него проржавели до полной неподвижности. Больно было даже просто встать, наклониться.