Путь Беньямина

– Боюсь, мне нужно идти, Дора.

Я с жадностью выпил бренди.

– Ты что же, не хочешь к нам присоединиться?

Она посмотрела на меня дразнящим взглядом, а затем швырнула свой бокал в оштукатуренную стену, и его осколки посыпались на выложенный плиткой пол. Тут я понял, что она совсем пьяна.

– Куда ты запропастилась? – взывал Беньямин. – Я тебя жду!

Дора сосредоточенно наливала себе в другой бокал и зажигала сигарету. Но прежде чем она успела хоть что-то сказать, я выскочил на улицу, в ясную холодную ночь.

На следующий день за обедом никто ни словом не обмолвился о том, что случилось прошлым вечером. Так у нас было заведено. Мы могли нагрубить друг другу, встать и уйти, а потом делать вид, что все между нами тихо и мирно. Раз или два я заставал Дору и Беньямина в самый неподходящий момент – когда они предавались любви, но и об этом никто никогда не упоминал. Думаю, ни он, ни она не возражали бы, если б я сел на краю кровати и наблюдал за их соитием!

Было уже понятно, что брак с Дорой не приносит Беньямину счастья. Они при мне кричали друг на друга, как будто не замечая моего присутствия, и порой произносили невероятно жестокие слова. Мне тягостно было видеть, как человек, которым я так восхищался, которого даже боготворил, ведет себя как обычный, заурядный осел. Дора обзывала его, язвила, задевая самолюбие, жаловалась, что он уделяет ей мало внимания, могла бросить в него мелким твердым предметом: книгой, чашкой, какой-нибудь безделушкой. Однажды она даже разбила о его лоб фарфоровую тарелку. Он, почти как ни в чем не бывало, поднял на нее глаза и сказал:

– Почему у англичан лучший в мире фарфор? Может быть, это как-то связано с хрупкостью их империи? Она ведь построена на песке. Им не хватает твердости.

Однажды вечером посреди ужина они с Дорой заспорили о каких-то мелочах. Беньямин вдруг сказал, что она волнуется по пустякам и обсуждать все это – одна скука. Дора в слезах убежала в спальню. Поняв, что зашел слишком далеко и обидел ее, он последовал за ней, и мне пришлось заканчивать трапезу в одиночестве.

В ту же ночь, около двенадцати, раздался стук в мою дверь. Беньямин крайне редко заглядывал ко мне, и я был весьма удивлен, увидев его на пороге. Он был взбудоражен, как напроказивший ребенок. Белки его глаз покраснели, волосы были взъерошены.

Я помог ему войти и сунул в его ледяные руки бокал бренди.

– Премного благодарен, – сказал он, содрогаясь.

Поднеся золотисто-коричневый напиток к губам, он глубоко вдохнул, потом выпил. Видно было, что ему сразу стало легче.

– Ты сегодня так разволновался, – сказал я. – Вальтер, будет ли толк от вашего союза?

– Мой милый друг, ты молод. Ты ничего не знаешь о любви. Тут никогда не бывает гладко, иногда даже очень больно, но это не важно. Да, тебе трудно это понять, но я правда люблю Дору.

– Но мне легко понять, что передо мной – человек, которому плохо. Вы ссоритесь с ней по любому поводу. Оба заводитесь из-за ничтожнейшей чепухи.

У Беньямина сделалось странное лицо, он снова надолго припал к бокалу, подержал бренди во рту, наверное, целую минуту и только потом проглотил.

– Тебе с нами несладко приходится, Герхард, – наконец произнес он. – Надеюсь, ты не пожалел, что вообще приехал в Берн.

– Я узнаю много нового, – сказал я.

– О любви? – засмеявшись, спросил он.

– Такая горе-любовь, как у вас с Дорой, меня не интересует. С таким же успехом ее можно было бы назвать войной.

Легкая усмешка сошла с его лица, он нахмурился:

– Может быть, любовь – это и есть война. – Он помолчал, сгорбившись в кресле и рассматривая бокал на свет свечи, словно проверяя, нет ли в напитке примесей. – Когда-нибудь ты поймешь.

– Ты говоришь со мной, как с маленьким, – сказал я.

– Прости. Ты прав. – Он наклонился ко мне, как будто что-то искал. – Вот это мне в тебе и нравится – твоя прямота. Ты говоришь именно то, что думаешь. Это прежде всего и привлекло меня к тебе.

Когда он вот так обращал на меня внимание, у меня начинало бешено колотиться сердце. Хоть я и считал, что мы почти во всем ровня, он был для меня также учителем, а между двумя людьми нет отношений священнее, чем между учителем и учеником. Ведь и само слово «тора» означает не что иное, как «наставление»; правда, это не просто передача информации, как в школе. Беньямин на примерах учил все в мире воспринимать как текст, который при достаточном усилии ума можно прочесть и понять.

– Знай: мне ничего не нужно, кроме твоей дружбы, – сказал я.

Ему приятно было услышать эту неуклюжую, банальную фразу, и он ответил:

– Завтра мы начнем вместе читать Канта, как и собирались. Хочешь?

– Да, было бы интересно, – осторожно проговорил я, стараясь скрыть радостное предвкушение.

Ведь я только что закончил читать пресную, но популярную книгу Германа Когена[54] о кантовской теории опыта, и у меня было множество вопросов, догадок, гипотез. Беньямин, как всегда, смог предвосхитить мой интеллектуальный рост, и он поведет меня дальше. Но даже если этого не случится, я знал, что нет лучшего времяпрепровождения, чем читать Канта вместе с Беньямином.