Путь Беньямина

– Вы откуда, девочки? – поинтересовался офицер.

– Из Бельгии, – ответила я, переглянувшись с Полетт.

Она понимающе кивнула мне.

– А-а-а, – протянул молодой человек, как будто мои слова все объясняли.

Недолго думая, он пустился в подробный рассказ о том, как много лет назад провел летом в Бельгии отпуск. В военное время люди просто помешаны на прошлом, на истории своей жизни, хотят прожить все заново, отыскивая свидетельства, которые найти невозможно.

Я успела изрядно устать и стала клевать носом на заднем сиденье, предоставив Полетт слушать нашего водителя, лейтенанта Ратье, и отвечать ему. Долетавшие до моего сознания обрывки разговора не укрепляли моего доверия к командованию французской армии.

Когда мы въехали в Понтак, глухую деревню, сразу за которой поднимались длинные отлогие холмы, я уже чувствовала себя отдохнувшей и смотрела на все широко раскрытыми глазами. Мы остановились прямо напротив управления полиции – каменного здания, окна которого были закрыты ставнями, и в мою кровь хлынул адреналин. Полетт, словно испуганный ребенок, взяла меня за руку.

– Девушки, подождите здесь, – сказал лейтенант и пошел в управление.

Полетт была готова сразу же убежать, но я доверилась нашему разговорчивому офицеру. Вскоре он вышел из здания в сопровождении двух упитанных полицейских.

– Эти женщины – беженки из Бельгии, – объяснил он. – За ними охотится гестапо. Вы лично отвечаете за их безопасность.

Наконец-то он говорил так, что ему можно было верить.

В участке мы предъявили наши поддельные справки об освобождении. (У меня был про запас мой старый чешский паспорт, который мог лишь осложнить нашу и без того непростую историю.) Я превратилась в Лиз Дюшан, а моей компаньонкой была Полетт Перье. Мне нравились эти имена. Во мне погиб романист.

Полицейский, чьему попечению нас вверили, пообещал, что о нас позаботятся, и не обманул. Нас отвезли на ферму, расположенную на краю деревни. Пожилая жена фермера мадам Дерож приняла нас с притворным радушием в надежде на щедрое вознаграждение от полиции. Нам постелили в грубо сколоченном деревянном спальном сарае рядом с садом. Над головой высились стропила, наверху был сеновал, окна потрескались, зато нам никто не мешал, там было почти уютно. В тот вечер мы впервые за несколько месяцев прилично поели: на столе оказались толстые куски свиной грудинки, свежий хлеб, соль, репа, салат из одуванчиков. Был даже графин тягучего местного вина.

– В конце дороги есть колонка, – сказала мадам Дерож. – Там умывайтесь, стирайтесь. Только калитку не забывайте закрывать! У нас ведь куры. Разбегутся – не отыщешь потом.

Она показала на туалет во дворе, которым пользовались она и ее муж.

– А в эту уборную не ходите, – продолжала она. – Мы туда ходим. А вы в сад ходите. Оно и для деревьев хорошо.

Когда полицейские ушли, старушка стала разговорчивее.

– Где сейчас немцы, никто не знает, – сказала она. – Слухи разные ходят. Убережетесь ли здесь, не знаю. Сама-то уберегусь ли? – Она почти угрожающе склонила голову набок. – Может, и не смогу соврать, чтоб вас не тронули. У нас, кроме фермы этой, на всем свете больше нет ничего. Нельзя мне ее под удар ставить.

Мужа ее нигде не было видно, хоть она и норовила всякий раз сказать: «мы». Кажется, старик уехал пожить к их дочке в соседний городишко, сильно поругавшись с женой всего за несколько дней до нашего прибытия.

Почти всю неделю мы никуда не выходили. После Гюрса хорошо было вернуться к чему-то похожему на нормальную жизнь. Мы стирали одежду у колонки, помогали хозяйке по дому и на ферме, много готовили. На второй неделе как-то под вечер мы сходили в деревню посидеть на скамейке под гигантской липой и поболтать с местными жителями. Мимо, пошатываясь, шли беженцы, часто небольшими группами, они были похожи на привидения, и мы спрашивали их, что там слышно о войне. Среди них было несколько женщин из Гюрса, они рассказали нам, что вскоре после нашего побега в лагере начался полный развал. Узницы разлетелись по сельской округе, как горсть мелких монет. Как-то через деревню проходила разношерстная ватага солдат, но и они не знали, что происходит на самом деле. Один из них даже уверял меня, что война закончилась!

– Я возвращаюсь в Париж, – сказал он. – То-то мать обрадуется.

Однажды вечером к скамейке, на которой сидели мы с Полетт, подъехал мотоцикл, и мы не поверили своим глазам, увидев Альфреда Севенского, поляка, нашего общего знакомого по Парижу. После начала войны он вступил в Польский легион и участвовал в боях с немцами, когда они шли на Париж. По его словам, немцы наголову разбили их у Соммы. Те, кто не был убит, ранен или взят в плен, спасались бегством, как он сам. Альфред захотел на какое-то время остаться с нами. Встреча с человеком из прошлых, более легких времен – пусть мы знали его совсем немного – оказалась неожиданным утешением.