Путь Беньямина

– Nix comprend, nix parle![63] – стал выкрикивать он.

Его тут же арестовали и увели, но он проявил удивительное присутствие духа и ни разу не оглянулся.

Полетт, дрожа, снова опустилась на сиденье. Она была уверена, что никогда больше не увидит Старого, но Ганс и Альфред успокоили ее.

– Его сначала отведут на вокзал, а потом в промежуточный пункт для беженцев. Я его вызволю, – со своей всегдашней уверенностью сказал Ганс.

Когда он говорил что-нибудь такое, ему просто нельзя было не поверить, и Полетт успокоилась.

Таким образом, Старый отвлек внимание на себя. И мы прошли через вокзал, как невидимки. Зная, что в гостиницах номеров не найти, мы направились прямиком в Бель-де-Мэ[64], в школу, где в зале с высоким потолком размещали беженцев. Там не требовали документов, не задавали вопросов. Но все остальное там было чудовищно: туалетов и умывальников не хватало, не было пресной питьевой воды.

– Хорошо, хоть крыс нет, – сказала я Гансу: это он настоял на том, чтобы мы остановились здесь.

– Даже у крыс бывает чувство собственного достоинства, – ответил Ганс.

Всем в Бель-де-Мэ хотелось одного: как можно скорее выбраться из Марселя – в Португалию, Касабланку, на Кубу, в Санто-Доминго, да хоть в Китай. Рассказывали фантастические истории о том, как людям удавалось вырваться, но сразу было видно, что все это по большей части – безответственные выдумки. Я не уставала повторять, что нам нужно выждать, пока не подвернется подходящий случай.

С каждым днем становилось все жарче и тяжелее. Ганс и Альфред безуспешно пытались разыскать Старого. Полетт не находила себе места, доводя нас до исступления, а я простаивала в очереди у посольства Испании, надеясь получить визы для выезда из Франции. Слухи о немецком вторжении в Марсель ползли среди беженцев, как огонь по траве поздним летом, и подталкивали всех к скорейшему отъезду.

Жена моего брата Ева увозила свою маленькую дочь в Монпелье, недалеко от которого находится Пор-Вандр, небольшой морской порт рядом с испанской границей, и Ганс решил, что мне будет лучше отправиться с ними.

– Ты могла бы помочь им пересечь границу, – сказал он. – Доставить их в целости и сохранности в Португалию.

Сам он тем временем собирался помогать остальным добыть выездные визы, а Полетт продолжала бы искать отца.

– Ганс, что за ерунда! – возмутилась я.

Я без ужаса подумать не могла о том, чтобы сейчас оставить его.

– Так будет лучше, правда, – отвечал он, – и безопаснее. Встретимся на Кубе или в Португалии – где-нибудь.

– Но когда? И как?

– Скоро, – сказал он, целуя меня в лоб. – Все будет хорошо. Мы будем на связи.

Не знаю уж, почему я всегда верила ему – но ведь верила. Таков был Ганс Фиттко.

ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН

Марсель – испещренная желтизной пасть тюленя, из которой сквозь зубы течет соленая вода. Когда этот зев распахивается, чтобы заглотить коричневые и черные тела, которые ему по расписанию скармливают судоходные компании, из него вырывается смрад нефти, мочи и типографской краски. Он исходит от зубного камня, запекшегося на его массивных челюстях: газетных киосков, уборных, прилавков с устрицами.

Портовый народ – это скопление бацилл, это грузчики и проститутки, человекоподобный результат непрекращающегося гниения города. Но нёбо у города розовое, а это в Марселе цвет стыда и бедности. В розовое одеты горбуны и нищенки. И единственный оттенок выцветших женщин, прохаживающихся по рю Бутери, определяется единственной одеждой, которую они носят: бледно-розовыми сорочками.

7

Беньямин вернулся в Париж в ноябре. Сестра Дора одна пряталась в его квартире на рю Домбаль. Дверь она открыла не сразу. Ему пришлось несколько раз крикнуть в замочную скважину, прежде чем она впустила его.

– Вальтер! Ты жив?

– Посмотри на меня, – сказал он, стоя в дверях. – Разве этого человека можно назвать живым?

Он сильно похудел в неверском лагере, руки и ноги у него превратились в тонкие палочки, стали как у призрака. Глаза ввалились, упали в колодцы глазниц. Неизменным осталось только брюшко, которое он нес как нежеланный плод. Живот чужеродным бугром выпирал над тощими ножками.

– Господи, Вальтер, да ты же болен.

Дрожащими пальцами она прикоснулась к его синеватой небритой щеке.

– Все больны.