Путь Беньямина

Время от времени я все-таки вспоминала о Вальтере и была уверена, что в предстоящие годы нам суждено помногу видеться. У меня есть некоторый дар ясновидения в том, что касается отношений. Я моментально поняла, что пленила его, а вот он чем-то отталкивал меня. Его сопровождал какой-то неприятный запах. Но еще больше раздражала его манера говорить с запинками, иносказательно. Мне нравится, когда люди выражают свои мысли прямо, без околичностей. Зачем эта многоречивость, зачем постоянно ходить вокруг да около?

Окна в нашей гостинице (как и в большинстве хороших гостиниц на Капри) выходили на море, и вид открывался восхитительный. Нравился мне и сам наш номер с его белыми шероховатыми стенами, сводчатым потолком и ярко раскрашенной плиткой полов; через венецианскую дверь можно было ступить на мозаичный пол террасы и позавтракать под широким парусиновым навесом. В саду, прямо под нами, иглами устремлялись к небу стройные кипарисы, легкий ветерок доносил их аромат. Ранними вечерами я сидела там одна и читала. Солнце заваливалось за известняковые скалы, воздух становился прохладным, пикировали и резко меняли курс ласточки, заигрывая с расположенным внизу фонтаном. Я была очарована этим островом, на котором, как в обители Просперо[75], водится множество кипучих духов, не всегда ладящих между собой.

Я часто думала об Ариэле и Калибане, враждующих друг с другом созданиях из шекспировской пьесы, в воздухе острова до меня как будто доносились отголоски их схватки: похожий на звук флейты голос эльфа поверх бульканья и отрыжки чудовища. Земля, воздух, огонь, вода – все это присутствует здесь как первичные цвета, субстанции, способные к превращениям. Земля и вода принадлежат Калибану, а огонь и воздух – Ариэлю. Я начала писать об этом стихотворение, но ничего путного у меня, как обычно, не получилось. Я не поэт.

Но я люблю поэтов. Я любила Бернхарда, поэта театра. Любила Брехта, величайшего из поэтов. Я стала видеть в нем злодея, брата Просперо. Мне было ясно: он надеется, что когда-нибудь будет править моим царством, хочет сделать меня очередной из множества своих языческих невест. Но я была не настолько глупа. В отличие от других – все они лебезили перед ним, боялись его. Они почему-то решили, что им нечем будет дышать, если Брехт перестанет встречаться с ними раз или два в месяц, чтобы провести страстную ночь. Что так привязывало их к нему? Его улыбка, обнажавшая кривые зубы, никогда не производила на меня сильного впечатления. Взгляд у него был такой же холодный, как у меня. Вместе мы могли бы заморозить Вселенную.

Нельзя сказать, что у меня холодная душа. Иногда я, может быть, бываю даже слишком горячей. Когда я жажду быть с мужчиной, то не способна думать ни о чем другом, не могу притушить огонь. Как там у Расина? «Горю любовью к Ипполиту»? Это находит у меня отклик. Впервые увидев Бернхарда, я поняла, что какой-то части меня пришел конец. Это была судьба, змея, поедающая свой хвост. К тому времени я уже родила ребенка, сменила несколько любовников. Но Бернхард своим темным взглядом и беспечной улыбкой зажег во мне огонь, каким я нечасто пылала. Я увела его у женщины, на которой он скоро собирался жениться, и ради него бросила ребенка. Я обступила его со всех сторон, налетела вихрем и завладела его вниманием. Я действовала решительно и упрямо. Я стала неотразимой.

Как большинство женщин, я хотела любви, нуждалась в ней: любви чувственной, ночь которой потом сияет в памяти, как подожженное жнивье. Утром после такой ночи и еще несколько недель я словно брела во сне по тлеющей, выбрасывающей искры земле. Всегда это были боль, красота, полнота жизни.

Иногда мне кажется, что эти воспоминания, послевкусие мне дороже, чем непосредственное переживание, само пламя. Но ночи с Бернхардом были важны сами по себе: огонь, лизавший потолок его спальни, мерцание на стенах, двойная тень нашей наготы.

Я человек театральный, и мое чувство к Бернхарду во многом было проявлением этой моей страсти. Сцена притягивала меня со школьных лет, когда я жила в Риге. Мне не обязательно было играть, главное – быть зрителем. Хорошо, когда жизнь преображается, доводится до совершенства искусством. Но в то же время искусство непременно должно быть революционным: оно должно заниматься потребностями сегодняшнего дня, будоражить людей злободневностью.