Путь Беньямина

Пару раз, когда Бернхарда не было, он набрасывался на меня, и мне приходилось слегка подыгрывать: я перебирала пальцами его волосы, но не слишком много ему позволяла. Однажды он сильно напугал меня: заплакал и сказал, что если я не отвечу ему взаимностью, то он обязательно умрет, может быть, прямо на полу у моей кровати.

– Ася, ты меня любишь? Скажи правду, пожалуйста!

– Люблю, – ответила я. – Но скорее как друга.

– Скорее как друга, чем как кого?

– Чем как любовника…

После этих слов он разрыдался, стал спорить. Он всегда был как дитя.

– Послушай, – в отчаянии сказала я, – я скоро приеду к тебе в Берлин. Нам нужно прийти к какому-нибудь решению.

И я умоляла его быть сдержаннее в присутствии Бернхарда, говорила, что любой другой на месте Бернхарда уже наверняка убил бы его. И напоминала ему, что я сама нездорова.

– Ты приедешь ко мне в Берлин? – спросил он, глядя на меня широко распахнутыми невинными глазами.

– Да, обещаю.

– Без Бернхарда?

– Сама приеду, одна.

Я понимала, что если не обнадежить его, то он останется в Москве навсегда, надеясь со временем покорить меня. Было заметно, что Бернхард уже теряет терпение: так, однажды вечером у меня в комнате он потребовал, чтобы Вальтер как можно скорее уехал из России.

– Вальтер, ты никогда не сможешь жить здесь литературным трудом, – сказал он.

– А ты прав, – к немалому моему удивлению, сказал Вальтер. – Я уеду. – Он схватил Бернхарда за руку и сжал ее в своей. – Спасибо за откровенность.

Бернхард не скрывал от Вальтера и того, что думал о его работе, – часто говоря вещи весьма неприятные.

– Хороший писатель не всегда пишет красивыми, трудными предложениями, которые хочется запомнить, – сказал он Вальтеру как-то после обеда. Речь шла об «Улице с односторонним движением». – У Толстого и Гоголя соотношение великолепных фраз и посредственных – примерно одна к тридцати. А в твоей прозе каждое второе предложение трудное и яркое. В итоге запоминать приходится слишком много. Нет движения вперед по тексту.

Услышав это, Вальтер сначала вроде бы очень огорчился, а потом сказал:

– Боюсь, ты совершенно прав. Мне никогда не найти своего читателя.

– Для этого нужно изменить стиль, – сказал Бернхард.

– Этого я сделать не могу. Ведь это будет безнравственно, разве нет?

Тогда-то он, наверное, и принял решение уехать из Москвы. Назавтра он начал собираться.

На следующей неделе я чувствовала себя достаточно хорошо и смогла сама проводить Вальтера на вокзал. Было начало февраля, но уже пришла оттепель, по сторонам широкой Тверской снег превратился в сплошную слякоть, и приходилось обходить лужи и курящиеся паром кучи навоза. Мы шли по улице, Вальтер, не говоря ни слова, крепко держал меня за руку. Два раза он останавливался, внимательно смотрел мне в глаза и вздыхал.

Поднявшись в вагон, он повернулся и устремил на меня горестный взгляд.

– Вальтер, с тобой все будет хорошо? Правда?

– Я бы все отдал за твою любовь, – сказал он.

– Знаю, знаю.

– Мне остается хоть какая-нибудь надежда?

– Надежда остается всегда, – ответила я. – Разве можно жить без надежды? Но не думай об этом слишком много.

Вальтер с силой закусил губу. Потом попытался заговорить, но не смог ничего произнести – видно было, лишь как шевелятся его губы.

К моему большому облегчению, проводник дал свисток, тормоза отпустили, и состав вздохнул.

– Иди на свое место, – проговорила я.

– Ни о чем больше не могу думать – только о тебе.

– Прошу тебя, есть темы получше. Думай о Гёте.

– Ты для меня важнее.

Когда мужчина любит тебя больше, чем ты его, это очень утомляет. И разрывает сердце. Поезд тронулся, я помахала ему, но он не выглянул в окно. Он обхватил лицо руками и весь сгорбился. Может быть, просто так падал свет, но волосы его белели, словно иней, как будто на него дохнуло из потустороннего мира. Кажется, он плакал. «Что за великолепный зануда, – подумала я. – Великий зануда».