Путь Беньямина

Бедный Хосе не понял, что это он бормочет, но по каким-то причинам, едва ли понятным ему самому, этот пожилой человек вызывал у него почтение. Для меня Беньямин был олицетворением Европейского Разума. И в самом деле, как я поняла позже, в Старине Беньямине было все то, что хотели навсегда уничтожить изверги-нацисты: аура терпимости и дальновидности, приобретаемая человеком, увидевшим многое с многих точек зрения. Даже его грустный смех был частью этой ауры. Я подумала: вот перед нами последний смеющийся человек. Последний, кто смеется смехом вечности. Отныне история будет историей слез, а труд интеллектуалов будет заключаться в оплакивании.

Мы лежали в траве. Солнце скользило вниз по западной части неба. Спине было холодно. Хорошо просматривалась темневшая внизу долина. Сквозь небосвод уже проступила бледная луна в серебристом туманном ореоле. Приближались сумерки.

Я сказала:

– Пора возвращаться в деревню. Завтра выходить до рассвета, так что надо поспать.

Хосе проворно вскочил на ноги и стал отряхивать с брюк траву.

– Я не пойду, – с какой-то мрачной твердостью в голосе сказал Старина Беньямин.

– Как это? – удивилась я.

– Боюсь, мне сегодня больше ни шагу не сделать. Я лишился ног.

Он кого угодно мог довести до белого каления. И как прикажете вести этого человека через Пиренеи?

– Вам незачем принимать такой скорбный вид, фрау Фиттко, – сказал он. – Я запросто переночую здесь. В траве очень удобно. Нет, правда, мне тут будет хорошо, к завтрашнему утру я наберусь сил, и мы продолжим наше восхождение. Я получу здесь заряд, который мне нужен, чтобы совершить этот переход.

– Ну конечно, – бросила я.

Одно было ясно: спорить с ним бесполезно.

– Вы же замерзнете, – сказала Хенни Гурланд.

– Вот, доктор, возьмите мой свитер, – предложил Хосе, тут же стянул с себя пуловер и отдал его Старине Беньямину. – А чемодан ваш я завтра принесу.

– Спасибо, Хосе, – ответил тот, с благодарностью принимая свитер. – Очень любезно с твоей стороны. В твоем свитере мне будет тепло и приятно всю ночь, буду спать, как новорожденный.

– Новорожденные не спят, – поправила его я. – Они каждые два-три часа требуют есть.

– Тогда я буду питаться звездами, луной, – сказал он и привел несколько приличествующих случаю строк Гейне, которых никто из нас не знал. – Если пойдет дождь, укроюсь в конюшне.

Так мы его и оставили: он сидел, как Будда, подобрав под себя ноги, полностью погрузившись в себя, мысли поглотили его еще до того, как мы начали спускаться. Это, несомненно, был самый необычный человек из всех, кого я встречала, редкий и сложный. Маловероятным казалось, что мы сможем вместе дойти до Испании, но поворачивать назад сейчас уже не имело смысла.

ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН

Вот описание моего здешнего, берлинского кабинета. Он еще полностью не обставлен, но и так радует глаз и пригоден для работы. Здесь все мои книги, и, несмотря на тяжелые времена, их количество увеличилось за несколько лет с тысячи двухсот до двух тысяч с лишком – и это еще у меня не осталось многих из старых. Да, это не обычный кабинет. Так, в нем нет письменного стола. Со временем и отчасти из-за некоторых обстоятельств (не только из-за моей привычки много работать в кафе, но и различных ассоциаций, постоянно проникающих в мои воспоминания о когдатошнем сидении за письменным столом) у меня выработался обычай писать только лежа. От прежних жильцов этой квартиры мне достался диван, чудесно подходящий для моих целей, хотя спать на нем невозможно.

10

Последовав порыву и решив провести ночь в предгорьях Пиренеев, Беньямин вскоре понял, что дождаться утра будет не так-то легко. У него ничего с собой не было: ни еды, ни питья, нечем было укрыться. Но было поздно. Спорить с ним, к его немалому удивлению, не стали. Фрау Фиттко, Хенни Гурланд и ее сын просто ушли, оставили его одного на непривычной и неуютной высоте – беззащитного, в каких-то развалинах конюшни.