Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

— Не знаю. Это сложно. Мне самому позарез нужна помощь. Мне снятся кошмары, мне постоянно приходится бороться со страхом. У меня одновременно и клаустрофобия, и агорафобия, и еще куча мала фобий, страх может подкрасться везде. Он коварный враг. — Он вздохнул. — Возможно, поэтому я так хорошо их понимаю. И мне как-то проще живется, когда есть чем заниматься. Пока все получается неплохо, а там посмотрим. Да что я тебе рассказываю, тебе досталось куда больше. Прости, что вываливаю на тебя все это.

Яспер усмехнулся. Приподнялся, потянулся, легко коснулся губами его щеки.

— Все в порядке, — прошептал он.

Он неожиданно для себя подумал, что у него отличное настроение. Только что он отказался от возможности продолжить карьеру, брошенной ему из милости, он не знал, что делать дальше, и боялся задумываться об этом, его собственная жизнь оказывалась бесполезным существованием, а он сидел в полутемном зальчике в укромном уголке, слушал Амора, рассказывавшего о похождениях Альбы — злоключениях Эше — каких-то забавных историях, связанных с детьми, с которыми занимался, — и улыбался. Он следил за Амором, вспоминал его двадцатилетнего, внимательного, сдержанного, изредка, на мгновения вспыхивавшего яркими эмоциями — восторгом, восхищением, вспоминал, как принимал их как нечто само собой разумеющееся; вспоминал те случайные встречи, которых, если подумать, было бесконечно много, и каждая — незабываема. Те ночи, которые посвящал Амору — получалось так: начал говорить об одном и вечером, заканчивал — о сто двадцать первом и под утро. И поощрял то легкое, осторожное возбуждение, которое ждало возможности, чтобы охватить его полностью — и Амора. Неизвестно, время ли сейчас думать об этом. Но что оно придет, Яспер не сомневался.

Эше ждал Амора — их — в гостиной; он сидел, зажав руки между колен, втянув голову в плечи, покачиваясь изредка, дрожа. Амор тихо позвал его; Эше покосился на него, продолжил сидеть, покачиваясь.

— Я сделаю чаю, — негромко, медленно, стараясь звучать спокойно, ровно, чтобы не напугать его. По телу Эше пробежала судорога, он задрожал отчетливей. Амор сел напротив него.

— Я принес тебе пирог, — мягко сказал Амор. — Та пекарня еще работает. И у них свежие пироги, представляешь? Только что вынули из печи.

— Я не хочу завтра никуда идти, — процедил Эше сквозь судорожно сжатые зубы.

Амор осторожно перевел дыхание. Сказал:

— Хорошо. Я позвоню адвокатам, они что-нибудь придумают.

— Нет, — Эше затряс головой, – нет. Я не могу не идти. Я должен. Ты не понимаешь. Я должен.

Амор сел на пол рядом с ним.

— Не должен, Эше, — тихо сказал он. — Это тебе должны. Ты можешь, и за это тебе будут благодарны.

— Я должен, — повторял Эше. — Мне страшно, мне очень-очень страшно. Они меня там арестуют, а потом будут судить. Я много-много чего натворил, отец Амор, и они будут правы. Я не хочу умирать, не хочу—не хочу, я хочу дальше учиться, отец Амор, еще учиться, чтобы быть умным и работать, много работать, чтобы быть хорошим, понимаете? Мне очень страшно. Там они будут сидеть и спрашивать, и я буду все рассказывать, а потом меня арестуют.

— Эше, — тихо, требовательно позвал его Амор. — Посмотри на меня. Ты видишь меня?

Эше смотрел на него круглыми глазами. Амор помнил те времена, когда белки были желтыми, и те, когда красными; сейчас они были белыми, долго уже. Сейчас Эше умел писать, читал все, до чего дотягивался, каждый раз удивляясь, о чем только люди не пишут. Сейчас Эше мог рисовать на бумаге, не на земле, учился в школе. Отказывался играть, просто проводить время с одногодками— его тяготило любое общество. Илария считала, что он делает значительные успехи; Амор подозревал ее в излишнем оптимизме — на счету Эше была не одна попытка самоубийства.

— Мы говорили, что именно хотят от тебя слышать. Как ты попал туда, что происходило с тобой. Что ты слышал от того типа, Эну. Что он рассказывал тебе, откуда получал оружие и боеприпасы, кто платил ему. Ты помнишь?

Яспер поставил поднос с чайником и чашками на пол, сел рядом с Амором.

— Я не могу говорить о нем и не говорить обо мне, отец Амор, — выдавил Эше. — И они все там… сидеть будут и смотреть, и спрашивать. Все-все спрашивать. Все. Это страшно.

— Послушай меня, парень, — начал Яспер, стараясь походить интонацией на ту, которую применял Амор: ему казалось, что она действовала на Эше успокаивающе, — им действительно будет страшно, когда ты расскажешь о том, что тебя заставляли делать твои командиры. Тебе от этого легче не станет, но очень многим поможет. Нужно, чтобы виновных наказали. Понимаешь? Должна быть справедливость.