Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Дело в том, Амор, что при прочих равных Дейкстра не самый худший вариант. Да что там, он, возможно, один из лучших. Понимаешь, отче, я – африканец. Я родился в Африке, воспитывался как африканец, я хочу служить Африке. Я приносил присягу сначала ЮАР, затем лигейскому главе, но всегда желал только одного – чтобы моя родина процветала. С Дюмушелем я не вижу этого. Я вижу, как «Астерра», «Тонарога», «КДТ» опустошают ее недра, чтобы что-то там у себя производить, что-то потенциально важное. Я вижу, как парамилитаристские войска заставляют моих соотечественников горбатиться в карьерах на работе, за которую они в месяц получают меньше, чем простой секретаришка где-нибудь в Азии получает в день. Я не хочу служить такому правительству.

– Ты давал присягу, – тихо отметил Амор, пристально глядя на него.

– Я помню, – огрызнулся Яспер. – И я все чаще сомневаюсь в ее легитимности.

– То есть?

– При этом правительстве первый и третий элементы объекта клятвы вступают в неразрешимое противоречие. Вопрос в том, что важней для меня лично и для моих гвардейцев. Человек – или народ.

Амор был встревожен последней репликой Яспера Эйдерлинка, майора лигейской гвардии, едва ли не больше, чем всем остальным, что было сказано в течение бесконечного вечера. Одно дело просто слушать непрекращающиеся брюзжания Яспера по поводу всего и вся: работы, в которую нужно вкладываться на сто сорок шесть процентов, сослуживцев, которые категорически отказываются выкладываться, потому что хотят сохранить здравие рассудка и тела, начальства, которому все мало и которое предъявляет все менее осуществимые требования, курсантов, которые мышей не ловят, чего угодно. И другое – не слышать ни тени этой брюзжащей интонации в разговорах на куда более серьезную тему, а только решимость. Яспер был твердоголовым созданием. Он отказывался легковерно принимать убеждения, долго приценивался и примеривался, отшлифовывал, чтобы они приняли форму, способную устроить его. И тогда – пиши пропало.

На дальнейшие расспросы Амора Яспер отвечал расплывчатыми фразами, словно сам испугался того, что выпалил ему. Или так ему казалось, что он сказал нечто крамольное. На самом деле, Амор понимал его куда лучше, чем хотел. Волей-неволей он замечал, насколько непостоянны епископы в своих отношениях с мирскими властями, с паствой в том числе, как непросто мирно исполнять свой долг, жить тихо в укромном месте, потому что чем дальше, тем сложнее сочетать свои внутренние убеждения, потребности паствы и требования епископата. Или это убеждения становились все более отчетливыми, чем старше Амор становился? Впрочем, в отличие от того же Яспера он считал себя человеком с достаточно гибкими воззрениями, которые он запросто мог подогнать под любую внешнюю ситуацию – или внешнюю ситуацию интерпретировать таким образом, чтобы она соответствовала его убеждениям.

Остаток вечера Яспер был приятно благодушным, подтрунивал над отцом Амором, посмеивался, как плохо сидит на нем его камзол – «С какого бугая ты ее стянул, отче? Эта штуковина болтается на тебе, как мешок из-под хлопка». Как обычно, делал двусмысленные комплименты, на которые Амор реагировал двояко: ощущал румянец стыда и не удерживался от смешка. Яспер категорически заявлял, что волосы благочестивого отца Амора несомненно являются отличным средством воспитания аскезы в его собеседнике, ибо созерцать их и не запустить в них пальцы, не заурчать от удовольствия, ощущая эту их эротичную шелковистость (именно так и заявил, пьяная свинья) – да это нужно иметь выдержку истинного аскета.

– Что за чушь ты несешь, Эйдерлинк! – смеялся Амор.

Яспер обижался – делал вид, – оттопыривал губу, демонстрируя, как глубоко высокомерное небрежение отца Амора задевало его нежные чувства. И через полминуты продолжал осыпать его сомнительной невинности комплиментами. Где-то в глубине сознания у Амора брезжило отчетливое понимание, что поддерживать такие разговоры недопустимо; и он ничего не мог поделать, слабая душонка, охочая до этого суррогата.

Напоследок Яспер еще раз обдурил отца Амора: вернувшись из туалета, он обнаружил, что Яспер рассчитался с официантом. На попытки всунуть ему свою долю Яспер оскорбился, зафыркал, высокомерно оглядел отца Амора и решительно вышел из кабачка. Амор оставил чаевые, попрощался с официантом и барменом, поспешил за ним.

– До чего свежо, – вздохнул Яспер, когда Амор подошел к нему.

Он смотрел на небо, глубокое и угольно-черное. Амор задрал лицо вверх и не удержал равновесие, сделал пару шагов, чтобы устоять на ногах; Яспер ухватил его за руку и помог выпрямиться. Его лицо было совсем близко, белки глаз посверкивали в темноте, лицо сливалось с ночью. Но Амор ощущал его – всем телом, всем существом.

– Скажи мне, благочестивый отче, а носишь ли ты мой подарок? – прошептал Яспер почти в его губы. Помолчав немного, он повторил: – Носишь?

– Ношу, – тихо ответил Амор.

– Хорошо, – кивнул Яспер, отступая. – Значит, ты всегда будешь помнить о том, чтобы помолиться обо мне.