Путь-дорога фронтовая

«Ах, пусть все гибнет, квартира, мебель, платья. Все, все. Ничего не жалко». На мгновенье подумала о скрипке работы Страдивариуса, бесценном сокровище, которым она обладала. Но и эта мысль не ужаснула ее. Она еще раз оглянулась на горящий город.

«Жить! — все кричало в ней. — Жить!»

Туфля соскочила с правой ноги и отлетела куда-то в сторону. Не останавливаясь, женщина побежала дальше.

* * *

Павле Ковальской было тридцать лет. На днях она справляла день своего рождения. Собрались гости. Муж, по обыкновению, до ночи засиделся в министерстве и не попал на торжество.

«Неужели даже в этот вечер он не мог выбраться хоть на час?» — с досадой подумала она.

Причины его отсутствия она не знала и склонна была все объяснить черствостью натуры мужа, человека и в самом деле сухого и педантичного, с уязвленным самолюбием чиновника, которого недостаточно быстро продвигают по служебной лестнице.

Однажды, когда Павле предстояло выступить в концерте на традиционном балу у президента, муж попросил ее найти случай поговорить с его шефом, министром, который тоже будет на балу.

— Вам, артистам, многое прощается, — сказал он ей. — Ты можешь прямо поставить вопрос: «Мой муж незаслуженно обижен». В самом деле, Квятковский давно директор департамента, а я все еще чиновник для поручений, как мальчишка, — зло сказал он. — Тебе ничего не стоит помочь мне, — посмотрел он на ее нахмурившееся лицо. — Ты же музыкант, артистка. Ты можешь все это сыграть.

— Не все! — холодно сказала она.

— Между прочим, подчеркни в разговоре с шефом, — продолжал муж, не обращая внимания на ее тон, — что я отзывался о нем, как о большом человеке, ведущем Польшу к великим целям.

Она вздохнула, вспомнив эту беседу.

Гости заметили ее задумчивость. В самом деле, ей было немножко грустно, она даже не знала почему.

Взяла скрипку и начала играть. И то, что она играла, было похоже на жалобу. Ей казалось, что она что-то хоронит сегодня.

Гости неумеренно восторгались ее игрой.

Когда разошлись, она зарылась лицом в подушку и тихо плакала. Плакала, как плачут дети, когда их обидят. Хотелось, чтобы кто-то подошел, положил руку на толову и по-отцовски, тепло приласкал ее. В окружавшем ее мире слишком много было фальши, холода и лицемерия.

Муж не пришел, предупредив по телефону, что его задерживают в министерстве дела.

На другой день она поняла, почему он не мог прийти. Произошли непредвиденные, страшные события.

Утром в комнату без стука вбежала Стася и выпалила новость:

— Пани, вы слышали? Немцы перешли границу. Что с нами будет, родная моя пани? — залилась она обильными слезами, прижимаясь к ее плечу, словно ища защиты.

— Подождите, Стася! Что вы говорите?.. Не может быть… То, верно, сплетни…

— Ой! То правда, пани, то правда…

Стася еще сильнее заплакала.

Павла схватила телефонную трубку и позвонила мужу.

Его не было на службе: очевидно, министр услал с поручением.

Стала звонить знакомым. Некоторые приняли новость, как весть о землетрясении. Они еще ничего не знали. Другие были в курсе дела и высказывали десятки самых несуразных предположений. Третьи кричали о том, что тевтоны запнутся на пороге священной польской земли. Толком, впрочем, никто ничего не знал.

Павла оделась и вышла из дому. Сразу заметила необычное скопление народа на улицах. Люди стояли группами на тротуарах, жестикулировали, кричали, спорили.

Прошла к министерству. Там тоже стояла толпа, нетерпеливо ожидавшая новых известий. Мужа в министерстве не было. Она не могла разыскать его.

Целый день бродила по городу, ловя слухи, которые делались все более и более фантастическими.

Вечером играла в концерте. Ее попросили исполнить польский гимн.

Публика ревела от восторга.

Потом ее пригласили в офицерское собрание. Она и там играла. Многие офицеры отправлялись на фронт. Провозглашались бесконечные тосты. Голова кружилась от шума и выпитого вина. Домой вернулась под утро.

По улицам шла кавалерия. Тянулись повозки.

Все было похоже на войну.

Когда она читала про войну в газетах, война казалась нестрашной благодаря прикрашенным официальным сводкам, хотя с первых же дней обнаружился разгром польской армии. Уже не было слышно заносчивых криков. В театрах, на концертах по-прежнему играли польский гимн, но без всякого темперамента, столь характерного для варшавян.

Люди присмирели, ходили как пришибленные, не зная, кому верить, во что верить.

Что-то изменялось, изменялось прямо на глазах.

И вдруг над городом появились германские самолеты. Они пронеслись, еще не сбрасывая бомб, но уже самое их появление внесло панику. Вот-вот раздастся взрыв…

«Где же наши самолеты? Где наши зенитные орудия? Почему все это молчит?» — недоуменно спрашивала Павла и ни у кого не получала ответа.

Все куда-то заторопились, заспешили. Вереницы подвод, машин, собственных экипажей ринулись из города во всех направлениях.

Вечером приехал из министерства муж, не снимая пальто, прошел прямо к ней и плотно прикрыл за собой дверь.

— Я тебе хочу кое-что сообщить, — приглушенно сказал он, беспокойно оглядываясь. Подошел к двери, еще раз открыл и закрыл ее.