Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков

Любовь отца Александра к русской литературе велика и трепетна. В его беседах о русской литературе не просто затрагивается творчество Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Пастернака, Г. Адамовича, И. Бродского, А. Солженицына, но предлагается их осмысление. «Пушкин… – плод Петра Великого, но и ответ ему. Он завершает дело Петра, вознося русскую культуру на небывалую высоту, и он же на замысел секулярной, земной культуры отвечает светлой, небесной красотой, пронизывающей мир его поэзии… Пока есть на земле русские люди, они не перестанут любить Пушкина». В лермонтовской поэзии «и этот бунт, и эта печаль, и это вечное томление Лермонтова – бесконечно высокого порядка. Точно раз навсегда вошло в него видение бесконечной красоты, исполненной такого света, что уже нестерпимой казалась всякая измена ему в падшем и обыденном мире». С Тютчевым «входит в русскую поэзию некое почти физическое прикосновение к иррациональной, таинственной глубине мира и жизни». А в стихах Бродского отмечается какая-то «заумь» и та «усложненность», от которой «ни сердце, ни ум не вспыхивают той радостью, что дает чистая поэзия» (212, т. 2, с. 408, 412, 413; 205, с. 410).

В 1960-е годы, когда немного ослабел «железный занавес», разделявший два мира, до Америки дошли приметы «советской действительности», и эмигранты собирались, чтобы послушать пластинки с записями военных песен «Темная ночь», «Дороги», посмотреть советские кинофильмы о войне «Летят журавли», «Иваново детство». Эти произведения убеждали, что, несмотря на все усилия власти, русская культура и православная вера живы в народе. По Дневнику видно, как волновало отца Александра то, что происходило в СССР, как остро он реагировал на события 1960-70-х годов: возникновение диссидентского движения, подавление «пражской весны» в августе 1968 года, появление произведений Солженицына.

Не сразу, но отец Александр разобрался, что в антисоветском движении имеются самые разные течения, от яро национальных до яро либеральных. Он внимательно следил за развитием в СССР диссидентского политического и церковного движения и заключил: «Трагедия русского диссидентства в целом в том, что оно не имело и не имеет фактически никаких корней, никакой поддержки в народе…» (210, с. 542). Пережив бурное увлечение Солженицыным, смог верно оценить масштаб его дарования и противоречивость его личности. Признавая бесспорным «огромное явление» Солженицына-писателя, отец Александр написал несколько статей и прочитал десятки лекций о его творчестве как «явлении новом, меняющем коренным образом сам воздух русской литературы». Однако после выхода в 1976 году солженицынского «Письма из Америки», в котором прозвучало осуждение Русской Церкви, отец Александр опубликовал свой ответ писателю. В нем содержится упрек в типично интеллигентском невежестве в отношении Церкви и ее истории, а также отмечается отсутствие у самоуверенного русского интеллигента «смирения перед Церковью, нечувствие ее “иноприродности” по отношению ко всем другим областям жизни. Пускай подсознательно, на глубине души, но он убежден, что он нужнее Церкви, чем она ему, и потому, едва переступив ее порог, он начинает не столько спасаться в ней, сколько спасать ее…» (211, с. 799).

Православная Церковь и православная Россия были, по всей видимости, важными темами в его деятельности, причем именно в такой последовательности. В докладе «Духовные судьбы России», произнесенном в 1977 году, отец Александр сразу отметил: «Сейчас идет и, наверное, будет еще долго идти страстный, горячий спор о России… Россия принадлежит к числу тех стран и наций, которые спорят о самих себе. Никогда француз не просыпается утром, спрашивая себя, что значит быть французом. Он совершенно убежден, что быть французом очень хорошо и это совершенно ясно. Русским же свойственно пребывать в постоянном напряженном искании смысла своего собственного существования». Вспоминая свое детство и молодость, отец Александр говорил о «своем опыте

России»: «Это было неразделимое целое – Россия, храм, Церковь, Православие… [поэтому] я никогда не мог понять, как могут существовать какие-то “зарубежные Церкви”, потому что само христианство и есть всегда некая “зарубежная Церковь”, потому что мы – за рубежом мира сего… Осознание этого и стало для меня обретением самой сущности Православия» (211, с. 669, 673).

Но в то же время он не мог остаться чужим в той стране, в которой жил и которую любил. Немало признаний в любви к Америке и Нью-Йорку разбросано по страницам его Дневника. Несмотря на это, за всем этим проступает конфликт, конфликт трагический – между Православием и Америкой.