Путь к океану (сборник)

– «Тут вот, Иваныч, – говорит мне Маметкул, – больно земля хороша, и немало этой земли. Всех нас она прокормить может». Я и смекаю: верно ведь. Спро­сил я Густа: чья это земля? Оказалось, можно нам ее засеять без помехи. Вот мы с осени и взялись ее обрабатывать. Сами надеемся, что не иначе как весною придет за нами судно, а сами, горячо раз уж хлебнув, второй раз не хотим. Думаем: лучше мы потом наше поле и огород Густу отдадим, чем второй раз голод­ною смертью помирать. А тут еще пришла путина, а Пупков и Финогеша у нас архангельские, все это ры­боловство знают, и напасли они нам рыбы на всю зиму. Густ с товарищами за наши труды нас благо­дарят, нам мучицы дали и семян на посев. Смотрю – не пропадем. А тут увидали жители, как Петров лов­ко из дерева режет, и то один просит – ему налични­ки, то другой – карниз узорчатый взрезать, и, конеч­но, – кто сальца, кто мясца, кто крупы какой-нибудь. Петров парень добрый, все отдает на общий кошт. И все гладко. Мы, значит, здешним, – чем можем: там скосить, обмолотить, чтобы дожди хлеб им не сгубили, они нам. И все добрым порядком, без всякой зависти, никому не обидно. Один только Ванаг до того злится, что даже два раза ему цирюльник дурную кровь спущал. Вот так наша жизнь на лад пошла, Аникита Тимофеич, и так мы сами себе пропитание добывали. Думается мне, что на свое звание пятна не положили мы. Судите сами, а я не знаю.

– Нет, Иваныч, – ответил Гвоздев. – Я полагаю, что вы достойно жили и пятна на вас нет.

Ермаков помолчал, потупясь, потом поднял голову и широко улыбнулся.

– Ну, спасибо вам, сударь, сняли вы с моей души немалую тяжесть, – сказал он. – Дозвольте еще та­бачку.

– Бери, брат, бери, – с готовностью открыл ему свой кисет Гвоздев. – Бери и рассказывай теперь, как вы от недобрых людей оружием отбились.

Ермаков рассказал Гвоздеву, как еще через одну весну пришел к острову корабль. Он описал радость свою и товарищей своих при виде русского флага и русской одежды матросов. Когда Ермаков сказал, что, подбежав к берегу, он рядом с кривоглазым, страш­ным офицером увидел князя, Гвоздев вздрогнул и схватил его за руку.

– Постой, что ты говоришь?! – вскричал он. – Да ты не ошибся?

– Что вы, Аникита Тимофеич, – укоризненно от­вечал Ермаков и, как бы что-то сообразив, добавил: – Я ведь не пьющий.

– Да, да... Глупости, конечно... Ошибиться в этом случае ты не мог, – сказал Гвоздев. – Это, видно, я, брат, ошибся, доверился – и ошибся... Впрочем, рас­сказывай дальше!

Ермаков с удивлением посмотрел на Гвоздева и продолжал свой рассказ о предательском поведении князя и его спутников. Гвоздев слушал, сурово нахму­рясь, мрачно глядя в одну точку. Его жгла и свер­лила мысль: «Пожалел... Пожалел... Выпустил гадину на волю. А ежели бы замысел князя и его соучастника удался, что тогда? Пулю в лоб, и только...»

Ермаков рассказал обо всем происшествии, умолчав только, что целый месяц был без памяти и на во­лосок от смерти. Он представил дело так, будто рана его оказалась легкой, и с почтительной любовью вспо­минал, как самоотверженно выхаживала его мать Густа.

– Но вот и лето минуло. Началась осень, – про­должал он. – Ночи пошли все длиннее да темнее. Ох, думаю, вернутся наши друзья опять с нами пови­даться, надо остеречься. А я еще весною взял себе у Густа щенка – вот эту самую Жучку-с. Стал я думать, как бы нам, самое главное, так сделать, чтобы непри­ятель нас ночью врасплох не взял. Днем-то еще ниче­го. У нас днем на мысу на вершине часовой стоял, и ему видно всякое судно, что к острову идет. А вот ночью дело другое. Я и так и сяк думаю, но, как го­ворится, ум хорошо, а два лучше, а нас, сударь, семь душ. Вот мы и надумали один одно, другой другое.