Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре

ясно, что ни простыней, ни одеял получить не удастся, что придется в лучшем случае спать на матрасах, что мечта сделать пристанище домом неосуществима. Не дослушав до конца речей тети Лизы, я зашагала прочь. Шла медленно — не очень-то приятно сообщать плохие новости и, не дойдя до крыльца, заглянула в окно. В большой комнате на аккуратно расставленных кроватях распаренные сидели девчонки, в Анна Ивановна причесывала Тамарочку.вздохнула и на к крыльцу. Но не успела сделать и шагу, как услыхала прон­ голос тети Лизы:

недели на полу... Сама небось одеяло ватное, покрывало а сироты, как хошь... — нагруженные до отказа тетя Лиза и тетя Маня направлялись к нашему дому.

Как видно, тетя Маня сумела затронуть в душе тети Лизы лучшие струны, а вид сверкающих окон и чистых счастливых девчонок заставил эти струны петь. Вскоре кладовка тети Лизы была распахнута настежь, и, стоя в дверях, она щедро швыряла в наши услужливые руки бесцен­ные сокровища ее недр в виде вафельных полотенец, ковриков с оленями и трикотажных маек.

Глубокой ночью, когда все преобразования были закончены и мож­но было наконец улечься на новенькие хрустящие простыни, вдруг почти выдохнула всегда молчаливая Тамарочка:

— А картинка с дяденькой?..

Оказывается, у нее дома над кроватью висело изображение уса­того мужчины с дымящейся трубкой и шашкой наголо. Срочно заня­лись поисками изображений курящих мужчин. Были просмотрены не­многие имеющиеся книги и неизвестно откуда взявшийся учебник истории, но подходящего рисунка не было. Тогда решительная Рая предложила изобразить мужчину собственными силами, для чего тетя Лиза, осыпая всех последними словами, но явно очень довольная, вновь отправилась в кладовую за бумагой и красками. Портрет не­известного мужчины родился в результате коллективного творче­ства. Так как краски были всего трех цветов — синяя, красная и коричневая, то поддевка у мужчины была красная, трубка и усы коричневые, а все остальное — лицо, шашка и получившаяся непро­порционально большой рука — синего цвета. Но Тамарочке порт­рет очень понравился. Она не могла на него насмотреться и заснула счастливая.

Уже светало — все спали. А я оглядывала свой новый дом. Взгляд остановился на двери «Здесь жил Мюллер» — снова прочитала я. Послюнявив карандаш, я приписала: «А теперь живем мы».

ДАЕШЬ СУПОНЬ!

Был конец октября. Нудный осенний, не прекращавшийся ужедней дождь превратил землю в хлюпающее месиво, которое бесформенными глыбами налипало, чуть не срасталось с обувью, проникая едва не до костей. На новенькие, только перед войной купленные туфельки страшно смотреть, а других у меня нет. Между тем надо еще и надавливать на лопату —  все детдомовцы уже на следующий по приезде день были мобилизованы на картошку.

Эх,картошка! До чего же вкусна ты вечером, печенная в золе, и как тяжко достаешься днем. Вязкая глинистая почва от холода так затвердела, что на лопату приходится наваливаться всем телом, а ледяные картофелины выдирать руками, онемевшие пальцы не разгибаются, их сводит судорога. Стоя возле большой кучи только что накопанного картофеля я разглядывала лопнувший туфель. Он «кончился». Что было делать —неизвестно.

В это время раздался зычный глас заведующей детдомом Доры Ни­колаевны.

—  Кто умеет обращаться с лошадью? — Ее вопрошающе-требова­тельный взор обратился прямо на меня.

—  Я,— сказала тихо, просто от неожиданности.                                               

—  Ты? — в голосе начальницы сомнение.                                                          

—  Я, — подтвердила громче, подумав, что в телеге все же сухо. — Я! Я! — почти закричала, цепляясь за это слово, как за якорь спасения.

Заведующая кивнула и тут же стала давать мне «необходимые рас­поряжения», которые предстояло немедленно выполнить.

«Подумаешь, лошадь, — подбадривала я саму себя дорогой. — Это же не самолет, даже не грузовик, с лошадью каждый дурак справится». Но до конца убедить себя подобными рассуждениями как-то не удавалось. И тут я вспомнила про Грачика, лошадь своей мечты.