Путь к свободе

Потом Шумный попал в десятидневную осаду, и это было его первое серьезное крещение огнем. Перед глазами Колдобы встала картина: парнишка, совсем голый, в крови от ушибов камнями, сидел, прижавшись к стене, и мелко дрожал, как щенок, вынутый из ледяной воды. Он плакал, стучал зубами, просил выпустить его наверх, боялся темноты. В глазах Колдобы замелькала в темноте голая фигура парнишки с фонарем в руках, быстро-быстро уносившего ноги в даль туннеля.

Шумный тогда был пойман партизанами и приведен к Колдобе, который мягко уговаривал его, как отец, смеясь над ним добродушно:

— Вот так комсомол! Вот так парень! А говоришь: «Я — мастеровой. К девкам хожу». А вот если я девкам-то твоим все расскажу, а?

Воспоминания Колдобы прервал голос Шумного:

— Товарищи, вон там заход есть, он далеко от других, у самой крайней хаты. Там и часовых почти не бывает. Смело можно оттуда вырваться. Я сам все разведал. Что ж, сидеть и погибать? Уж лучше ударить по гадам как следует — да и Красной Армии помочь. А уж умереть — так умереть с пользой!

Колдоба приподнялся, взволнованный смелостью слов Шумного.

— Нас несколько сот, которые еще могут драться и наделать такого, что никакому генералу во сне не приснится!

— Что и говорить, — неожиданно поддержал Шумного бородатый партизан, — мы еще можем кое-что натворить. Нам только бы вылезть опять наверх да обойти хорошо беляков. — И он угрожающе взмахнул кулаком.

— Правильно! — горячо подхватил Шумный. Он снова заговорил с пылом и воодушевлением, заражая всех своей верой в победу.

Колдоба слез с плиты. К нему подошли Ковров, Горбылевский, Пастернаев с завязанной головой. Колдоба указал им на группу партизан и на Шумного.

— Послушайте, — серьезно сказал он, — ребята с боем хотят прорваться наверх.

— Толкуют правильно, — отозвался Ковров, — Искать выход надо.

Колдоба подозвал Шумного и, улыбаясь, спросил у него:

— Так что ж, парень, договорились, а?

Шумный уверенно кивнул головой, но сейчас же на его лице появилась виноватая улыбка. Он понял, что Колдоба слышал его речь, и подумал, что, может быть, сказал не то, что надо.

— Давай, давай, это дело! — вдруг весело заговорил Колдоба. — Ты у нас первый лазутчик, тебе и дорога наверх первая.

— С вашего разрешения, товарищ командир, — радостно встрепенулся Шумный. — С душой будет выполнено.

— Ну ладно, на штабе поговорим, — сказал Колдоба и, задумавшись отвернулся.

К Шумному подошел Ковров.

— Как ты изменился, Петя, — тихо и ласково проговорил он и, положив руку на худое плечо Петьки, добавил: — Смотрю я на тебя и вспоминаю, как ловили… Помнишь… когда ты бегал по ходам голый да с фонарчиком, словно земляной заяц[15]?

Оба рассмеялись.

— Ох, и дурак же я был! — покраснел Петька и украдкой кивнул на Колдобу, давая понять Коврову, чтобы тот о таких вещах говорил тише. И, посмотрев застенчиво в землю, он поднял на Коврова глаза. — Я не думаю, что один я испугался тогда. А мало поудирали после домой? Скажи правду! А мне некуда было бежать.

Ковров почувствовал, что задел самую больную струну Шумного, и ему стало жалко его. Он сказал:

— В жизни, как на длинной ниве, все встречается. Так и у человека всяко бывает. У меня, думаешь, тогда так прошло? Чуть испугом язык не отшибло.

— Я-то голый был… Всю одежду посрывало, — прошептал Петька и отвернулся.

— Зато теперь ты хоть куда!

И Ковров потрепал Шумного по плечу.

3

Все гуще стлалась копоть от факелов, и в убежище партизан становилось мрачнее и тревожнее.

Колдоба сидел на каменной плите, сгорбившись и свесив ноги в тяжелых сапогах. Огромная его фигура говорила о необычайной физической силе, а накаленный волей и решимостью взор серых глаз позволял догадываться о его не меньшей духовной силе.

Колдоба смотрел в даль туннеля: люди шевелились в сумраке странными тенями, напоминавшими колыхание больших водорослей на дне морском сквозь голубую прозрачную воду.

На бледном, изможденном лице Колдобы как в зеркале отражались глубокие страдания за этих людей, ожидающих смерти.

Думы о том, как вывести доверенный ему отряд из тупика, как спасти его от гибели, терзали Колдобу. Желание начать борьбу с еще большей силой возбуждало без меры живой его ум. И этот твердый человек готов был заплакать при мысли о невозможности спасения отряда, об угрожающей всем бесполезной смерти под обвалившимися глыбами катакомб,

Колдоба страдал, не выдавая внешне своего глубокого волнения. Никто из партизан не знал о его сомнениях, да и мог ли кто знать, когда все были уверены, что Колдоба все же найдет выход!

Колдоба растянулся на плите, приник к камню грудью и сжал руками виски, опершись на локти.

Мысли нахлынули на него, как прилив на крутой берег.

Партизаны лежали, скорчившись от холода и сырости, жались друг к другу и так, сплошным пластом, согревались и засыпали.

Слышались храп и сонные выкрики, невнятное бормотанье… Кое-где приподнимались головы, дико осматривались во сторонам, опять падали.

Шумный с Ковровым забились в угол, прижимаясь к большому телу Ставридина. Горбылевский надрывно кашлял и стонал.