Путь к свободе

— Да-а-с, — протянул он, — этот факт роняет нас в глазах союзников… Я пришел, ваше превосходительство, напомнить вам, что через полчаса начнется крестный ход. Присутствие командующего необходимо.

— Да, да, — твердил генерал, — я поеду. Сейчас поеду. Один господь бог поможет укрепить нас.

— Ну, бог — бог, а не будь и сам плох, — засмеялся Мултых, вставая. — Между прочим, ваше превосходительство, я ношу полковничьи погоны. Я жду утверждения ставки…

И, лихо заломив кубанку, Мултых вышел, сверкая атласными отворотами черкески.

Губатов страдальчески скривил лицо, сел и, вздохнув, обратился к Тернову:

— Он нагл, но…

— Но он дух казачества, — докончил за генерала Тернов.

— Да, Мултых — это обеспечение тыла и спокойствия нашего фронта, — проговорил Губатов.

— Кроме того, — улыбнулся Тернов, — его казаки восхитительны. Никто не способен так хорошо выполнять всякую грязную работу. Они впоследствии выберут Мултыха своим кошевым или что-нибудь вроде этого.

Генерал, надевая парадный сюртук, рассеянно слушал Тернова. За окном бахнул большой колокол собора.

— Едем. С богом! сказал Губатов.

2

С десяти часов утра у собора собралась большая толпа. Шло богослужение. Ровно в двенадцать часов под торжественный перезвон колоколов из собора вышел и двинулся по главной улице крестный ход. Впереди процессии служки, одетые в парчовые хитоны, несли малые хоругви, иконы и кадила. Вслед за ними выступали местные буржуа с большими хоругвями, расшитыми золотом, потом плыли два дородных, волосатых дьякона. Они беспрерывно махали тяжелыми кадилами и, окутанные дымом ладана, ревели во всю глотку.

Позади четверо — адвокат, пристав и два совсем седых полковника — с благоговением несли тяжелую икону богородицы, сверкающую золотом и камнями, обернутую в бархат. Певчие тянули стройным хором:

Аз тебе, господа нашего Иисуса Христа, сла-а-авим…

Христолюбивый отец церкви, благочинный Станиславский, самый высокий среди толпы, молча обеими руками прижимал к пышной бороде большой крест. По бокам его седые протопопы несли евангелия. За ними в два ряда двигались двенадцать черных, рыжих и седых дьяконов. Они трясли большими бородами, закатывали глаза, поднимая к небу свои басы:

И рас-то-ча-тся врази-и-и-и его-о…

Плыли хоругви. Звеня шпорами, выбритые, надушенные, с подкрученными усами, в новых мундирах, шли генералы, полковники, офицеры… Впереди генералы Губатов и Михайлов, Мултых под руку с матерью, одетой в траур, граф Тернов в белом парадном мундире Преображенского полка и штабные адъютанты, полковники, капитаны — весь блеск армии…

В роскошном сером автомобиле «бенц» ехал командир английского крейсера в белом кителе и высокой фуражке. Его самодовольное лицо щурилось на солнце. Вместе с ним в машине сидели английские моряки — офицеры и два журналиста. Позади на губатовской длинной машине ехали французские офицеры. За ними шли отставные полковники, генеральши, полковницы, чиновники и чиновницы, седые, морщинистые, синие, белые, желтые… Здесь были и молодые женщины в драгоценностях, белых платьях, и только что выклюнувшиеся юнцы, гимназисты, студенты-белоподкладочники, фабриканты и торговцы — все со своими чадами и домочадцами.

От собора и по всей площади протянулись военные части. Со дворов выходили и примыкали к процессии обыватели, по сторонам толпой бежали мальчишки.

В этом пышном и довольно внушительном шествии не было ни одной рабочей блузы, ни ситцевой кофты, ни простого платка.

На перекрестке главной улицы процессия остановилась. Мостовая была завалена трупами, удушливая, сладковатая вонь кружила головы.

Благочинный замялся, пропустил вперед дьяконов и тихо сказал генералу Губатову:

— Ваше превосходительство, надо было бы убрать… Теряется благолепие…

Мултых пьяно качнулся и перебил его:

— Никак-с нет-с. Для примера лежат, для страха…

Процессия, медленно плывшая вперед, стала все чаще и чаще задерживаться перед грудами неубранных трупов. Подбирая рясы, священники и дьяконы обходили, перешагивали, перепрыгивали через смрадные тела мертвецов. Певчие теперь пели нестройно, ряды процессии сбивались, люди держались друг за друга, чтоб не поскользнуться, косились на повешенных и говорили шепотом, словно в церкви. Дамы ахали, зажимали носы кружевными платочками; буржуазные юнцы бледнели, озирались, думая, как бы сбежать.

В толпе раздавались возгласы:

— Ох! Я больше не могу дышать этим зловонием.

— Где одеколон? Я забыла захватить.

— Это напрасно… Надо было заставить убрать. Это слишком…

— Боже, боже! Несчастная Россия!..

Автомобили интервентов, медленно подвигавшиеся в толпе, тяжелыми колесами давили трупы. На асфальте зловещей ржавчиной стыли лужи крови.

Мултых без остановки говорил, хвастался своими кубанцами, рассказывая чуть ли не про каждого повешенного, кто он, как его пытали и как молил его, Мултыха, о пощаде. Казалось, Мултых ведет экскурсию по музею человеческой жестокости и, как добросовестный проводник, с циничным хладнокровием дает объяснения.

Кто-то из группы офицеров затянул: