Путь Сизифа

И говорил о европейских языках, лишенных славянской широты и тепла, хотя под сухостью языка их классиков таятся такие глубины, куда страшно заглянуть.

– Но копнем глубже. Возьмем философскую сторону проблемы личности.

Учитель прочитал целую лекцию. Есть два понимания личности, усвоенные как истина несколькими поколениями. Трагедия «лишнего человека» – от Онегина до Обломова – объяснялась невозможностью общественного служения в условиях скверной действительности. А для литературы XX века, начиная с Горького, вовлеченность каждого, именно каждого человека в круговорот исторических событий является фактом непреложным. Главным выступает историческое время, и герой вынужден самоопределиться в отношении к нему.

Для меня эта градация была впитана с детства, и я не мыслил иного, чем быть в обществе и бороться за общие цели справедливости.

– Оказывается, – неожиданно повернул Учитель, – кроме нашего привычного понимания немыслимости жизни вне общества – существует и другая, расстрельная точка зрения. Для модерниста Набокова сама мысль об общественном служении или социальном пафосе литературы кажется кощунственной и недостойной искусства и художника. Если Чехов объясняет трагедию Ионыча тем, что жизнь прошла мимо, не затронув и не взволновав, – для Набокова здесь не может быть трагедии, ибо куда важнее внутренняя жизнь личности и субъективное ощущение счастья и состоявшейся жизни. Это иной подход. Марксизм возводил конкретное в абстрактное, а Набоков, наоборот, от абстрактного шел к конкретному, индивидуальности, личности. Мир обращается в мираж.

– Куда смотрят Органы? – прервал возмущенный Матвей. – И Роскомнадзор?

– Для вашего сведения, этого нарушителя закона о противодействии оскорблениям власти уже не привлечь, он давно умер. И у него взаимосвязь личности с историческими событиями выявляется с ничуть не меньшей остротой и драматизмом, чем у наших классиков.

– Как это? – удивился Марк. – Этот отъявленный индивидуалист?

– Его крыли все гуманисты, в том числе русского зарубежья, за разрыв с традицией. Герой Набокова, мол, просто не знает, что такое любовь. Страх отдать хоть каплю собственной индивидуальности другому человеку, страх пойти на подчинение себя предмету своей любви заставляет Набокова и его героя вообще забыть о любви. Почему? Прежде всего, потому, что любовь всегда таит в себе предательство, и человек, способный отдаться этому чувству, – погибший человек.

Похоже, так и есть, думал я. Учитель объяснял, что в центре набоковского романа может быть даже преступник, убийца – Гумберт Гумберт («Лолита»), который не встречает нравственного осуждения писателя, что приводило в отчаяние первых критиков. Но он интересен Набокову тем, что своим преступлением и своей безнравственностью противостоит внешнему диктату, пусть и в страшно уродливой форме – форме преступления.

Суть в том, что набоковская любовь к человеку связана с утверждением его права быть самим собой, без оглядки на кого-то, с уважением к личности. И с этой точки зрения Набоков был как раз русским писателем! В сущности, он отстаивал суверенитет частного человека, пытаясь своей судьбой, литературным и личным поведением показать возможность сугубо индивидуального бытия и в XX веке, когда, казалось бы, скверная действительность оставляет личности все меньше возможности для этого. Это продолжение и развитие глубинных основ русской литературной традиции с ее уважением к личности – с ее той самой любовью к человеку, которой так не хватало критикам Сирина.

Учитель заключил:

– В наследии Пушкина он нашел для себя завещание внутренней, тайной свободы и остался верен ей в литературе и в действительности, отрицая саму идею свободы внешней, социальной.

Меня поразило то, как объяснял Учитель. Я всю жизнь боролся с собой – именно в этой точке. Смутно знал, что я индивидуалист, норовлю влезть в общество с ногами, но прыгаю вокруг да около.

"Еще безмолвствую – и крепну я в тиши", – уверенно писал о своей юности Набоков. Только я не креп, а не созрел до сих пор. Боялся аборигенов на краю земли, занятых путиной, и своими бочками с соленой горбушей и икрой в оболочке, а в армии – некоего Васю Теркина в вонючей казарме, ядовито ерничающего: "Вот ты, профессор, скажи: отчего корова серит лепешками, а коза горошками?"

Вернее, это был не страх, а желание отстоять свою особость. Это не значит, что презирал людей! Нет, это было охранение моей личности, чего-то тайного, что нельзя обнажать никому. Мою искренность не поймут. У всех своя жизнь, всегда буду лишним для посторонних людей. Такова жестокость жизни.

Я жил духовно отдельно от внешней среды. А мир мой был – близкие люди, океан, утесы, куда я взбирался, чтобы смотреть в бездну, где океан слит с небом. Но люди забывают о небе, океане и утесах, тратя время на добычу пропитания и развлечения.