Путешествие

  Генрик был вынужден искать другое место, где бы он мог закончить свое письмо. Он пытался писать в министерстве, но и тут его ждали недвусмысленные шутки и намеки коллег, которые видели в этом подтверждение своих подозрений, что Генрик влюблен.

  Он вынужден был искать убежище в унылых и пустынных кафе и там продолжать начатое дело.

  По правде говоря, он находился в состоянии, похожем на влюбленность. По утрам он просыпался с приятным и живительным чувством, что его ждет не только серая повседневность, что у него есть уютный мирок, какие-то свои интимные радости, которые не только приносят ему некоторое утешение в печалях в настоящий момент, но обещают еще и широкие надежды на будущее.

  Отыскивая наиболее правдоподобные предлоги, которые не так трудно найти в наше время чиновникам министерства, он спешил в кафе, чтобы продолжать свое письмо, как на свидание с любовницей.

  Когда наконец он кончил писать это письмо, он облегченно вздохнул и с огромным удовольствием начал его перечитывать. Прочитал, покривился, посмотрел в глубь кафе, где заспанная официантка машинально гладила сидящего у нее на коленях кота, и вздохнул — на этот раз с сомнением. На него словно нашла апатия.

  Эти тайные признания, которые будили в нём всю неделю такое умиление, теперь вызывали глубокое отвращение. И уж величайшим унижением посчитал он конец письма. В особенности этот «месяц, один какой-нибудь месячишко» казался ему чем-то очень оскорбительным для его достоинства. Без сожаления, с какой-то злостью взял он свою внушительную рукопись и не торопясь, хладнокровно разорвал на мелкие кусочки. «Недоставало, еще,— думал он, —чтобы я унижался перед этим комедиантом».

  Генрик вышел из кафе очень довольный собой.

  Ему не повезло в жизни, это правда. На то были разные причины. И вина в том была и его и чужая. Но он может себе сказать, что, несмотря на все житейские поражения, он сумел сохранить нетронутой одну ценность: собственное достоинство!

  Падал снег, фонари на Новом Святе тускло мерцали, В их свете лица прохожих казались поблекшими.

  Люди налетали друг на друга, нервно толкались, спешили, точно в панике. Казалось, они стремились как можно скорее убежать от чего-то ужасного, что через минуту должно произойти на улице.

  Генрик шел, держа руки в карманах пальто, с поднятой головой — он был доволен собой, что за последние годы с ним бывало редко.

  Внутренний голос иронически шептал, что ради этого ощущения он действительно много потрудился, и к тому же очень оригинальным и необыкновенным образом.

  Ему стало холодно. Он поднял воротник пальто и тщательно закутал шею шарфом. Этот заботливый жест по отношению к самому себе как-то умилил его и растрогал.

  Он ощутил тоску по дому, в котором как-никак было тепло, в котором лампа горела приятным и теплым оранжевым светом благодаря абажуру, ни с того ни с сего купленному на прошлой неделе, когда он внезапно поддался тоске по домашнему уюту.

  Ему стало неприятно, он подумал, что Виктории он плохой муж, а Адаму плохой отец. Правда, Адама это мало заботило. И тоже по его, Генрика, вине. Конечно, этого быть не должно.

  Он вошел в цветочный магазин и купил три красные гвоздики, потом в комиссионном магазине купил перочинный нож с многочисленными лезвиями, который Адам давно уже безуспешно у него клянчил.

  Он поднимался, по лестнице к себе домой с такой доброй и милой улыбкой, что ему даже хотелось плакать.

  Виктория, удивленная и ошеломленная, в первую минуту была не в состоянии ничего сказать. Нюхала гвоздики, улыбалась и пожимала плечами. Потом в ней пробудилось подозрение, что все это явится для Генрика серьезным аргументом в их будущих стычках. Она перестала улыбаться и помрачнела. Как расшалившийся заяц, который неожиданно попал в капкан.

  — Мне очень неприятно, — сказал Генрик, — что я последнее время не всегда был к тебе внимателен. Но это все нервы. Столько народу приходит в министерство со своими хлопотами и дурацкими делами, что, право же... А ты себе сразу бог знает что воображаешь.

  Он стоял с покорным видом, ломая пальцы, стоял, как мальчик, который перед первой исповедью пришел просить прощения у родителей.

  Виктории стало жаль его, и это рассеяло все ее сомнения и подозрения.

  Так они стояли друг против друга, и каждый жалел другого, стараясь как-нибудь скрыть это.

  Но Виктория, кроме того, его любила. Она погладила его по щеке, словно хотела показать этой лаской, что простила его, и сказала:

  — Ты измучен, милый, тебе непременно надо уехать куда-нибудь отдохнуть.

  — Уехать! — воскликнул Генрик с такой живостью и с таким отчаянием, что Виктория посмотрела на него удивленно.— Да. Я должен уехать.— Генрик овладел собой и повторил это слово уже внешне спокойно.— Но, разумеется, в данную минуту не приходится об этом даже мечтать. А знаете что? — воскликнул он вдруг весело.—- А что, если мы все втроем пойдем в кино? Мы уже давно нигде не были вместе.

  — Да, да! — воскликнула Виктория, радостно хлопая в ладоши.