Путешествие

  Жизнь вдруг показалась Генрику совершенно безнадежной. Его охватили апатия, смирение и усталость.

  — Ну, что вы загрустили? — спросила Зита.— Что вы сидите и ничего не говорите? Может быть, я вам надоела? У вас какой-то странный вид!

  — У меня такой вид, как будто я проглотил улитку,— сказал Генрик.— У нас в Польше так говорят про того, кто смутился или вдруг загрустил.

  — Значит, вы из Польши?

  — Из Польши. Вы знаете что-нибудь о Польше?

  — Я? Ничего. Ничего особенного. Может быть, вы мне что-нибудь расскажете? Я люблю узнавать обо всем хоть что-нибудь.

  — Я тоже о Польше не знаю ничего особенного.

    —Поляк - - и не знает о Польше ничего особенного!

  — Именно так. Может быть, в этом-то и заключается особенное о Польше.

  — Э, да разве вас поймешь!

  — Именно, именно в этом.

  — Ей-богу, вы начинаете меня раздражать. Расскажите что-нибудь о Польше. Все равно что. Какой-нибудь пустяк, мелочь, но чтобы о Польше.

  Генрик задумался. Он скривился, почесал голову, видно было, что он делает над собой большое усилие.

  — Да не могу я,— сказал  он с отчаянием,— не умею.

  Зита очень рассердилась. Она подбоченилась и вдруг встала.

  — Клянусь божьей матерью! Или вы сейчас же что-нибудь расскажете, или я уйду. Может быть, вы думаете, что из меня можно делать идиотку? Ну? Будете говорить?

  — Капри,— сказал Генрик.

  Зита села снова. У нее не было никакого желания уйти, но она действительно была сердита. Она даже раскраснелась, нос у нее блестел.

  — Капри! Как будто Капри имеет что-нибудь общее с Польшей!

  — На первый взгляд ничего. Напудрите себе нос.

  — Зачем?

  — Потому что он сияет, как морской маяк.

  — Пусть сияет. Но почему Капри?

  Она вынула пудреницу, большую, некрасивую, из черной пластмассы, с цветной фотографией целующейся пары.

  «Уж не мог Янек купить ей приличную пудреницу!» — подумал Генрик и сразу же понял, что мысль глупая. Янек никогда не купит Зите никакой пудреницы и вообще ничего ей не купит. Ему стало почему-то неприятно и стыдно, он сам не знал почему. Захотелось убежать отсюда.

  Зита спрятала пудреницу и придвинулась вместе со стулом к Генрику. Она выжидательно смотрела ему в глаза и толкала локтем, как собачонка, которая царапает лапой обедающего хозяина, выпрашивая кусок.

  — Почему Капри? Но почему Капри? — настойчиво спрашивала она, и эта настойчивость еще больше разжигала ее интерес.—Вы опять хотели надо мной поиздеваться или все-таки имели что-нибудь в виду? А если да, то что? Скажите же! Ну скажите же наконец что-нибудь, а то я сойду с ума!

  — Я и не думал над вами издеваться. Я никогда не издеваюсь. Издеваются только глупцы и негодяи. Всю жизнь я больше всего старался не быть глупцом и негодяем. Но где наши макароны и рыба? Почему нам не подают?

  Генрик оглянулся и постучал ножом о стакан. Витторино сидел неподвижно в темном углу траттории, подперев голову рукой, и рассматривал носки своих ботинок, время от времени шевеля ими. Он походил на заводную игрушку, у которой лопнула пружина. Толстяк за стойкой смотрел на него с видимым беспокойством; и наконец с энергией, которой нельзя было от него ожидать, ударил ладонью о стойку.

  — Витторино! — крикнул он. — Ведь гости ждут, Витторино!

  Но Витторино не реагировал. Он только изменил позу и подпер голову другой рукой, потом тихонько застонал и, продолжая шевелить носками ботинок, смотрел на них и не двигался.

  Толстяк наблюдал за ним с возрастающим негодованием и выражением полного бессилия и наконец с неожиданной легкостью выскочил из-за стойки.

  Может быть, они вовсе не страдали от повышенной или недостаточной деятельности щитовидной железы, а обладали одним общим запасом энергии. Когда переставал действовать один, сразу же начинал действовать другой.

  Толстяк в несколько прыжков, которыми могла бы гордиться самая выдающаяся исполнительница роли Одилии в «Лебедином озере», очутился у столика Генрика и Зиты. Он стал смахивать полотенцем крошки и убирать тарелки, проделывая с ними такие фокусы, что кровь леденела в жилах.

  — Прошу прощения у многоуважаемой синьоры и уважаемого синьора,— говорил он при этом.— С этим Витторино трудно сладить, но вообще он хороший парень. Он ни в чем не знает меры. Или безумствует так, что я боюсь, как бы он не развалил мое заведение, или вдруг садится и засыпает — тогда попробуй поговори с ним! Он сын моей дальней родственницы из Калабрии.

  Хороший парень, но, к несчастью, ему захотелось изучать философию. Должно быть, в связи с этим он время от времени цепенеет. Решил, видите ли, улучшить мир. Прошу прощения, синьора.

  Он исчез, и не прошло трех секунд, как с треском, шумом, звоном, а также с каким-то неопределенным торжествующим, несколько приглушенным возгласом он сунул под нос Генрику и Зите макароны, рыбу и еще бутылку вина, хотя они ее и не просили.

  Толстяк вернулся за стойку и замер там в прежней позе, как кукла в «Коппелии», после того как она виртуозно исполнила свой танец.