Путешествие. Дневник. Статьи

Однако Кюхельбекер далеко отступает от общепринятой схемы: мир, окружающий героя, не пошл, не враждебен художнику. Напротив, это люди, озабоченные его судьбой, преклоняющиеся перед его гением, добрые, простые, образованные и умные. Любовь Пронского и Нади, на которую посягает Колонна, — любовь, вполне заслуженная этими хорошими людьми. Они имеют полное нравственное право наслаждаться ею, как граф и его жена (в повести Пушкина «Выстрел»), как Дуня и Минский (в «Станционном смотрителе»). Им противопоставлен (как Сильвио у Пушкина) романтический герой. Страсти Колонны губительны, враждебны людям и не могут быть оправданы, и поэтому Кюхельбекер несколько снижает даже внешний облик героя. У Ирвинга итальянец, в соответствии с романтическими канонами, «был высок и строен», Колонна при всей романтической его внешности «росту небольшого», что и противопоставлено остальным, привычным атрибутам его портрета: «...а красавец и с такими черными, пламенными глазами, каких мне мало случалось видеть». Малый рост героя снова подчеркнут несколько позднее в письме Виктора: «...он никак бы не мог служить в гренадерах — я головой его выше» (с. 526 наст. изд.). Эта, на первый взгляд незначительная, деталь портрета не случайна: в недрах романтического произведения происходит переоценка романтического героя — симпатии читателя оказываются на стороне жизни действительной, с ее простыми и глубокими человеческими радостями. Интересно, что пошлость, обывательская самоуверенность и тупость помогают преступлению Колонны, утверждая гофмановскую несоприкасаемость двух миров — поэтического и действительного (см. в письме 16 рассуждения титулярного советника Сковроды — с. 562 наст. изд.). По Кюхельбекеру же, художник живет в мире и законы этого мира в принципе общи для всех людей: печать Каина не может быть оправдана гениальностью Колонны.

Наряду с Гофманом и Ирвингом чтение еще одного писателя отразилось, вероятно, на романе Кюхельбекера. В его книге нет того здорового юмора, который чувствуется во всех произведениях Ирвинга, нет и романтической иронии, характерной для иенской школы и для Гофмана, — в нем есть ужас, о котором автор сам писал в письме Н. Глинке. Этот напряженный катастрофизм, ожидание трагической развязки соотносятся, по-видимому, с творчеством французских романтиков и прежде всего Бальзака, которого Кюхельбекер воспринимал как романтика.[1842] «У Ирвинга хохочешь, у Бальзака содрогаешься», — записал он в дневнике 12 июня 1834 г. Могучие характеры гениального француза произвели на Кюхельбекера сильное впечатление.[1843] Можно думать, что неуемные герои Бальзака с их мощным темпераментом, жаждой наслаждений, широтой натуры и талантом повлияли в какой-то мере на создание «Колонны». Мы, во всяком случае, знаем, что «Шагреневая кожа» вызвала у Кюхельбекера ассоциации с рассказом Ирвинга «Храбрый драгун» (см. с. 322 наст. изд.), входящим в цикл, связанный, по нашему предположению, с созданием «Последнего Колонны». А роман «Отец Горио» вызывает у Кюхельбекера размышления, которые вполне могут объяснить то сложное отношение его к своему герою, которое отражается и в нашем, читательском, восприятии: с одной стороны, мы не можем не восхищаться талантом этой необузданной и страстной натуры, с другой — индивидуализм Колонны, его эгоистическая страсть, не подавляемая ни рассудком, ни волей, несомненно, говорят о принципиальном осуждении Кюхельбекером романтического героя с нравственно-этических позиций: «Порок гнусен, — записывает Кюхельбекер, — но и в порочной душе бывает нередко энергия; а эта энергия (и в самих заблуждениях) никогда не перестанет быть прекрасным и поэтическим явлением».[1844] Так, сплавляя разнородные влияния крупнейших мастеров, создает Кюхельбекер оригинальное и значительное художественное произведение, очень нужное для русской литературы 1840-х гг., с которым читателям, однако, удалось ознакомиться лишь сто лет спустя.

6. Дневник. Эстетические и нравственные поиски начала 1830-х годов

В. К. Кюхельбекер начал вести дневник 25 апреля 1831 г. в Вышгородском замке города Ревеля (ныне Таллин), куда он был доставлен «под строжайшим присмотром» 19 апреля и где находился полгода. Первые тетради его дневника — с 25 апреля по 14 декабря 1831 г. — были утрачены при неизвестных нам обстоятельствах еще во время крепостного заключения Кюхельбекера. Тетрадь, с которой начинается настоящая публикация, открывается записью от 15 декабря 1831 г., сделанной уже в Свеаборге, куда Кюхельбекера доставили 14 октября на корабле «Юнона» по высочайшему повелению. В течение четырех лет, проведенных в Свеаборге, Кюхельбекер делал записи в дневнике ежедневно. Редкие пропуски — из-за чрезвычайных переживаний, болезни или потому, что вечером случайно загасил свечу, — каждый раз отмечались и оговаривались.