Путешествие. Дневник. Статьи

По-прежнему он восхищается творчеством Шихматова, называя его «поэтом таких дарований, каких у нас... мало», и прямо говорит о победе своего направления, о слабости карамзинской школы, с которой он некогда воевал, и об этой битве напоминает читателям, цитируя свою нашумевшую статью «О направлении...» (см. с. 518 наст. изд.). Кюхельбекер считает, что «Борис Годунов» и «Полтава» свидетельствуют о переходе Пушкина на позиции архаистов. Эволюция гениального поэта была более сложной, чем это представлялось Кюхельбекеру, тем не менее он прав в том, что обращение Пушкина к историческим темам и жанрам поэмы (не романтической, с точки зрения Кюхельбекера) и трагедии, архаизация и приподнятость языка не во всех, но во многих сценах «Годунова» и «Полтавы» свидетельствовали по крайней мере об учете Пушкиным опыта архаической школы.

Важнейшей в «Русском Декамероне» является восточная тема. Это произведение Кюхельбекера подводит итог его многолетним увлечениям восточными литературами. Он заинтересовался Востоком еще под влиянием первого директора Лицея В. Ф. Малиновского, знатока турецкого и древнееврейского языков. Турецкую поэзию Кюхельбекер изучал еще в Лицее.[1832]

Интерес к Востоку окреп во время недолгого пребывания Кюхельбекера на Кавказе и особенно в результате его тесной дружбы с Грибоедовым. В связи с библейской тематикой «Зоровавеля» стоит вспомнить, что, по собственному признанию Кюхельбекера, Грибоедов некогда «заставил его прочесть книги Ветхого Завета». Вообще можно предположить, что весь «Русский Декамерон» является своеобразной данью автора покойному другу. Не исключено, что прототипом Чинарского, главного героя «Декамерона», является Грибоедов. Чинарский жил в Тифлисе, сражался под командованием Паскевича (все это согласуется с фактами биографии Грибоедова), а в конце поэмы перед нами возникает фигура задумчивого русского, в котором читатель видит автора «Зоровавеля» — Чинарского, передавшего своим слушателям рассказ странствующего певца. И в то же время в фигуре юноши, знатока Востока, погруженного в глубокие раздумья, образ которого венчает восточную поэму Кюхельбекера, проглядывает облик трагически погибшего друга, которому заточенный в тюремную камеру поэт отдает дань глубокого уважения и любви:

...некий воин недвижимый
Смотрел за ними долго вслед;
Он долго, юный сын побед,
Мечтами, думами боримый,
Восторга полною душой
Парил над древнею страной... [1833]

О важности для русских писателей изучения Востока Кюхельбекер писал в статье «О направлении...», где говорилось, что «Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей» (см. с. 458 наст, изд.), и Шихматова Кюхельбекер сравнивал не только с Кальдероном, но и с Фирдоуси. Все это полностью совпадает с позицией Грибоедова-Талантина, как изложил ее в своем фельетоне Булгарин: «Не говорю о восточных языках, которых изучение чрезвычайно трудно и средств весьма немного. Но все не худо ознакомиться несколько с Восточными рудниками Гаммера (Fundgruben des Orients) или перевернуть несколько листов в Гербелоте, в хрестоматии Сильвестра де Саси, в Азиятических изысканиях Калькуттского ученого общества (Asiatic Researches) и в Назидательных письмах о Китае (Lettres edifiantes etc.). Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного».[1834]

Интерес декабристов к восточной тематике часто проявлялся в обращении к библейским сюжетам,[1835] которые для русского писателя и читателя, воспитанных на славянской Библии, привычно воплощались в церковнославянской лексике. В первой части «Мнемозины» было напечатано стихотворение Грибоедова «Давид», библейское по сюжету и целиком построенное на церковнославянских формулах. Несколько ранее, в 1822 г., Кюхельбекер использовал в стихотворении «Пророчество» («Глагол господень был ко мне») те же приемы для прославления восставших греков, а Пушкин тогда же высмеял эти стихи: «Только в его (Кюхельбекера, — В. Р.) голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом, — славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия».[1836] Пушкин был прав, а ошибка Кюхельбекера заключалась в том, что церковнославянизмы прочно привязывались читателем либо к национальной, либо к библейской тематике. Пушкин, как и Грибоедов, понимал это очень хорошо, и его «Пророк» («Духовной жаждою томим») — прежде всего библейский пророк, лишь включенный в сложную систему размышлений о роли и назначении поэта, точно так же, как герой стихотворения Грибоедова — прежде всего библейский Давид. И в том же самом ключе, как выполнение заветов покойного друга, написан «Зоровавель» Кюхельбекера.