Путешествие. Дневник. Статьи

Исключением было отношение Пушкина, который всегда очень внимательно относился к критическим оценкам Кюхельбекера. «Сколько я не читал о романтизме, все не то, даже Кюхельбекер врет»,[1811] — писал Пушкин 30 ноября 1825 г. А. Бестужеву. Для нас в этом отзыве важно не то, что «врет», а усилительная частица «даже», говорящая, что Пушкин считал Кюхельбекера самым серьезным из современных критиков. «Кюхельбекера «Духи» — дрянь <...>, — пишет поэт спустя несколько дней Плетневу и тут же добавляет, — предисловие одно порядочно».[1812] Можно думать, что Пушкину понравилось рассуждение Кюхельбекера о европейской мифологии, более близкой европейскому фольклору и поэтому более важной для европейской поэтической традиции, чем античная мифология. Это место отмечено карандашом в экземпляре «Шекспировых духов», принадлежавшем Пушкину:[1813] «Романтическая мифология, особенно сказания о стихийных (элементарных) духах, еще мало разработана: тем не менее она заслуживает внимания поэтов, ибо ближе к европейским народным преданиям, повериям, обычаям, чем богатое, веселое, но чуждое нам греческое баснословие».[1814] Нетрудно увидеть, что эти рассуждении Кюхельбекера находятся в одном ряду с его мыслями о самобытной русской поэзии. И если они заинтересовали Пушкина, то естественно, что статья «О направлении...» не могла не привлечь его самого пристального внимания. Пушкин «был задет» ею, как пишет Тынянов.[1815] Он не принял рассуждений об оде, вступив с ними в полемику, продолжавшуюся и. в «Онегине», и в пародии на графа Хвостова,[1816] но по достоинству оценил свежесть, новизну и глубину положений, высказанных в статье его лицейского друга: он разделил отрицательное отношение Кюхельбекера к элегии в стихотворении «Соловей и кукушка» (1825) и в предисловии к 1-й главе «Онегина». Пушкин готовил о статьях Кюхельбекера специальную работу, однако выступление его после 14 декабря, естественно, не могло состояться. Тем не менее сохранившиеся наброски показывают, что, несмотря на ряд несогласий, поэт всегда считал Кюхельбекера самой значительной личностью в литературной критике 1820-х гг.: «Статьи сии написаны человеком ученым и умным. Правый или неправый, он везде предлагает и дает причины своего образа мыслей и доказательства своих суждений, дело довольно редкое в нашей литературе. Никто не стал опровергать его, потому ли, что все с ним согласились, потому ли, что не хотели связаться с атлетом, по-видимому, сильным и опытным».[1817]

Идеи, высказанные в статье «О направлении...», были развиты и уточнены в «Разговоре с Ф. В. Булгариным», который явился ответом на благожелательную рецензию Булгарина на вторую часть «Мнемозины», кончавшуюся словами: «Статья сия по великим истинам, в ней заключающимся, по откровенности душевной, с какою автор высказал все, что у него лежало на сердце, и, наконец, по благородной любви к отечеству, ко всему возвышенному заслуживает особенное внимание не только литераторов, но и всех патриотов».[1818] Рецензия писалась в пору сближения Булгарина с Грибоедовым.[1819] И, хваля Кюхельбекера, человека, близкого Грибоедову и лично, и литературными взглядами, Булгарин по существу расточал хвалы своему новому другу, к литературной позиции которого он спешил декларативно присоединиться. В следующем номере «Литературных листков» Булгарин опубликовал фельетон «Литературные призраки», в котором вывел Грибоедова под именем Талантина,[1820] автора еще не напечатанной комедии, «недавно прибывшего в столицу из отдаленных стран, где он находился по службе».

Взгляды Талантина совпадают с мыслями Кюхельбекера, изложенными в статье «О направлении...». И дело здесь, очевидно, не в том, что, по словам Н. И. Мордовченко, «Булгарин использовал приговоры и оценки Кюхельбекера».[1821] Более справедлива, на наш взгляд, точка зрения В. Н. Орлова, писавшего: «Можно предположить, что Булгарин в данном случае с большою точностью передал подлинные грибоедовские суждения... и благодаря этому его фельетон приобретает важное литературно-биографическое значение».[1822]