Путешествие. Дневник. Статьи

Тема дневника — мысли поэта в заточении, а позже — в ссылке. Прежде всего — мысли о предметах высоких и важных, подобающих гонимому творцу, для которого «и в песнях, и в бедах его предтечи» — Меотид (Гомер), Камоэнс и Тассо. Это рассуждения о философско-нравственном смысле человеческого бытия, об истории человечества, которая есть история разных эпох единой мировой цивилизации, и, наконец, «полная мощная жизнь в областях фантазии» самого автора. В 1831 г., когда дневник был начат, творчество Кюхельбекера именно такой полной, мощной жизнью и было. 18 ноября 1830 г., посылая А. А. Дельвигу первую часть «Ижорского», которую он хочет напечатать «под псевдографическим именем Космократова Младшего (буде Пушкин позволит)», Кюхельбекер перечисляет другу огромное количество сделанного и начатого им в заключении: «Хочешь ли знать, что сделал я в четыре года? Я был довольно прилежен еще под судом, без бумаги, без пера, без чернил. Начал я нечто эпическое; это нечто, надеюсь, будет по крайней мере столько же оригинально в своем роде, как «Ижорский». Оно в терцинах, в 10 книгах,. 9 кончены, название «Давид», руководители Тасс, отчасти Дант, но преимущественно Библия. Далее, я начал роман, который, вероятно, погиб; остался он в руках у Шипперсона, которого Баратынский знает, заглавие: «Деодат». Сверх того, перевел я «Макбета», «Ричарда II» и начал «Генриха IV». «Макбета» можешь прочесть у моих <....> Сообщи им и «Ижорского»».[1846]

Для нас важна не только фактическая сторона письма — перечисленные здесь сведения, но и эмоционально-нравственный настрой: пишет поэт в расцвете творческих сил, равный к равному, новый Тассо и отчасти Данте, во всяком случае «новый Камоэнс» («Новый Камоэнс, творю, творю, хотя не Лузиады, а ангельщины и дьявольщины, которым конца нет», — это из письма Пушкину 20 октября 1830 г.).[1847] «Любезные друзья и братья, поэты Александры! <...> Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в Шлиссельбурге», — Пушкину и Грибоедову 10 июля 1828 г.[1848] «Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, пиши к С. Бегичеву: я на днях переслал ему их несколько», — Грибоедову.[1849] И даже так: «Через два года, наконец, опять случай писать к тебе <...> От тебя, т. е. из твоей псковской деревни, до моего Помфрета, правда, недалеко; но и думать боюсь, чтоб ты ко мне приехал <...> А сердце голодно, хотелось бы хоть взглянуть на тебя!».[1850] Это не только высказанное страстное желание, но и намек на то, что по условиям заключения Кюхельбекера в Динабурге встреча с Пушкиным возможна. И что Пушкин — тот достойный, любимый, равный собеседник, по которому истосковался узник: «У меня здесь нет судей: Манасеин уехал, да и судить-то ему не под стать. Шишков мог бы, да также уехал».[1851]

Именно в таком — приподнятом, торжественном, поэтически-грустном ключе начинался дневник 25 апреля 1831 г. в Ревельской тюрьме.[1852] Но с конца 1831 г., когда изменились условия заключения после перевода декабриста в Свеаборг, очень быстро начинает меняться душевное состояние изолированного от мира поэта. На смену поэтической грусти приходит отчаяние:

Увы мне! с чем сравню души моей страданья,
Где образы найду, где обрету вещанья,
Да изреку ее и мертвенность, и хлад? —

начинает поэт стихотворение, записанное в дневник 19 января 1832 г., потом зачеркивает, начинает снова:

Где образы найду, где обрету вещанья,
Да изреку смертельный, страшный хлад
Души, лишенной упованья, Растерзанной, но чуждой покаянья?

Поэт-пророк, поэт-мессия не может жить без дружеского общения; душа его гибнет без духовной пищи: «Движенья нет в ней, нет в ней силы. Мертвец подобен ей, который в мрак могилы, В слепое лоно тьмы бездонной положен, И небом, и землей [и ближними] забвен».

Стихотворная дневниковая запись от 31 января 1832 г. гласит, что, когда произошли с поэтом все его несчастья, он поначалу крепко надеялся на заступничество друзей и близких:

[«В грозе меня ли] не заступит
[Мой ближний:] друг мой и мой брат
Из рук жестоких не искупит?»
Я ждал, но брат и друг молчат.
И ближний на мои мученья,
Лишенный мужества и сил,
Бросает взор из отдаленья.
Моей надежды посох гнил.

В этих строках — точная нравственно-психологическая картина реакции общества на судьбу декабристов: молчаливое сочувствие и полная невозможность помочь. Осталась надежда — на бога. Но и обращаясь к богу с мольбой, поэт не вводит его в заблуждение: он просит не загробного блаженства, душа поэта полна мирских забот, он хочет славы, литературных успехов, земных благ: