Путешествие. Дневник. Статьи

В декабре 1831 г. в дневнике Кюхельбекер снова оценивает «Евгения Онегина» как слабую попытку передать потомству «наши нравы, наши обычаи, наш образ жизни», да еще снабженную «ювеналовскими выходками» против того, что поэт воспевает (с. 65 наст. изд.). В январе 1832 г. Кюхельбекер рассуждает о пушкинской «Полтаве» и находит, что поэт лишь прославил Полтавскую битву, но не описал ее, т. е. не использовал исторический материал для создания объективной эпической картины (с. 88 наст. изд.). В феврале 1832 г. ему кажется лучшей из всего «Евгения Онегина» восьмая глава, только что им прочитанная. Произведение, которое для всех его читателей, и потомков и современников, стало энциклопедией русской жизни, для Кюхельбекера оказалось дорого не изображением объективной картины, а той волной сопереживания, которое оно вызвало: «... для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и его знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет» (запись от 17 февраля 1832 г.).

Тогда же он начинает читать повести Пушкина. Сначала только «Гробовщик» (очевидно, сочетанием бытовой правды с элементом фантастики, столь нравящимся Кюхельбекеру), через некоторое время и «Станционный смотритель» останавливают на себе его внимание. В 1834 г. он с интересом читает в «Библиотеке для чтения» «Пиковую даму»: «В сказке старуха графиня и Лизавета Ивановна написаны мастерски, Германн хорош, но сбивается на модных героев» запись от 19 октября 1834 г.). А в 1839 г. Кюхельбекер убежденно классифицирует повести Пушкина по глубине и объективной значимости изображенной в них действительности: «Легко может статься, что «Капитанская дочь» и «Пиковая дама» лучше всего, что когда-нибудь написано Пушкиным». И пишет Наталье: ««Капитанская дочь» точно лучшая изо всех, «Станционный смотритель» — лучшая из тех, которые вышли под именем Белкина, прочие же, белкинские, особенно «Метель» — вздор и недостойны Пушкина, исключаю, однако, забавную сказку «Гробовщик»».[1866]

Изменилось и отношение Кюхельбекера к пушкинским стихам. В 1834 г. Кюхельбекер параллельно читает «Тартини» Кукольника и первую главу «Онегина», когда-то столь не полюбившуюся ему, мелкие стихотворения Пушкина и Катенина. 15 сентября он записывает в дневнике: «А что ни говори, любезный братец Павел Александрович, ты, конечно, человек с большим дарованием, но все не Пушкин; ты поэт-художник, он поэт-человек; твое искусство холодно — у него душа поэтическая». А на следующий день пишет о сочинениях Пушкина племяннику Николаю: «Читая их, я то рыдаю, как ребенок, то смеюсь, как старик, то пугаюсь, как горничная девка. Скажи ему, что я целую мысленно его перси и голову, уста и руки, согревшие и создавшие, высказавшие и начертавшие этот полный, разнообразный, роскошный поэтический мир. За «19 октября» я его лицейский должник. Долг, впрочем, во всех случаях неуплатимый: мне, во-первых, не написать ничего подобного, а во-вторых, то, что напишу, едва ли дойдет до него».[1867]

По иному счету идет теперь оценка стихотворений Пушкина. Те самые стихи, которые восхищали раньше, — «Подражания Корану» прежде всего, те, которые были написаны в манере исступленного восторга или экстаза обличения, близкого стилю самого Кюхельбекера 1820-х гг., сейчас кажутся — слишком обдуманными, рассчитанными на эффект, а потому — лишенными вдохновения. «Зато есть другие, менее блестящие, но мне особенно любезные. Вот некоторые: «Гроб юноши», «Коварность», «Воспоминание», «Ангел», «Ответ Анониму», «Зимний вечер», «19 октября»» (с. 363 наст. изд.). И особенно отмечено одно стихотворение: ««Чернь» всячески перл лирических стихотворений Пушкина» (запись 19 мая 1835 г.). В 1838 г. он повторит это мнение в письме к племянницам: «Чернь» — это пьеса, «далеко превосходящая внутренним достоинством и глубиною три четверти тех, которые в нынешнем собрании налицо <...> это, по моему мнению (а тут мое мнение, полагаю, имеет же некоторый вес), — лучшее, истинно шиллеровское, лирическое создание Пушкина».[1868]