Путешествие иеромонаха Аникиты по святым местам Востока в 1834–1836 годах

Любитель мудрости и славимый вития,
Кому согласная с царем ее Россия
Богатство вверила словесности своей,
Чтоб тем обогатить умы ее детей,
Чтоб, славясь, их язык умножил блеск их славы,
Чтоб в русских русские возобновились нравы,
Чтоб вера с торжеством входила в их сердца
Явлением словес Небесного Отца
И песней дольнего духовного Сиона,
Наставник, Меценат, предстатель мой у трона!
К таланту скудному внимание склоня,
Ты первый ободрил страшливого меня
Дерзнуть на поприще словесного искусства;
Ты в грудь мою вдыхал свои сердечны чувства;
Ты в разум мой вливал свет мудрости твоей,
Ты был для юности неопытной моей
Защитой и вождем, примером и покровом.
И если что-либо воспел я русским словом,
Что можно с пользою, с приятностью прочесть,
То плод твоих семян, тебе хвала и честь.
Чту правила твои, украшенны венцами,
Изящными твоих писаний образцами;
Носящий с верою в сердечной глубине
Пылающу любовь к отеческой стране,
Достоин ты вещать в услышанье вселенной
Величие и мощь России обновленной,
Греметь о Промысле, который от небес
Гордыню низложил и кротость превознес:
На гром твой – Север весь отвещевает плеском,
И зависть под твоим изнемогает блеском[170]

.

Привязанность князя Шихматова к родным всегда была свежа, не ослабевая от времени и не изменяясь от обстоятельств. Вот с каким сердечным жаром описывает он свидание с братом после пятилетней разлуки:

Огнь жизни пробежал по жилам,
И слезы сыплются из глаз,
Лишь горним сведомая силам,
Любовь горит во мне сей раз.
Глашу, напав ему на выю:
Кто, кто тебя мне возвратил?
Не друг ли смертных Рафаил,
Как древле сохранил Товию,
Тебя поставил в сих местах?
Друг друга чувствуем всю радость,
Друг друга лобызаем в сладость,
И души наши на устах[171]

.

Я бы не кончил, если б стал продолжать выписку всех тех мест из сочинений князя Шихматова, в которых проявляются отблески возвышенной души его, и потому, оставляя это поле невозделанным, упомяну вкратце о замечательнейших свойствах сих сочинений. Станем ли рассматривать их в отношении к языку, мы увидим, что князь Шихматов не только никогда не употреблял чужеземных оборотов и выражений, которые, как вставки из ветхого рубища на блестящей багрянице, унижают величие, искажают красоту и стесняют обилие нашего слова, но и возвышал нередко слог свой важностию славянских речений, обогащая отечественный язык сокровищами наследственного ему достояния. Посмотрим ли на нравственную цель и на средства к достижению ее, мы убедимся, что и та, и другие, удовлетворяя самой взыскательной разборчивости, могут, не страшась отвержения, сопутствовать сочинителю за двери гроба. Присовокупите к тому выбор предметов, почти всегда великих и весьма часто священных, и вы составите непогрешительное заключение о содержании и духе стихотворений князя Шихматова. От начала до конца поэтического поприща он ни разу не осмелился навесть малейшей тени на чистоту христианского исповедания своего повторением нелепых преданий языческого лжеверия или призыванием мечтательных богов Древнего Рима и Греции. Посвящая ниспосланный ему от истинного Бога дар песнопений Вере, Отечеству и Добродетели, он убегал, как от жала ехидны, от всего ложного в богопочтении и ненарушимым молчанием о божествах баснословных провозглашал приговор, произнесенный над ними пророком: бози, иже небесе и земли не сотвориша, да погибнут.