Путешествие к центру Москвы

Заканчивалась поздняя обедня. Народишку в храме было немного, да и откуда ему взяться в будний день, да еще в атеистическом районе. В раньшие времена здесь работал приезжий люд из центральных губерний. Для них и был возведен храм. А потом верующий люд повымер. Кто здесь, кто на великих стройках пятилеток, кого войны без спроса взяли. Взяли да не вернули. Их потомки с Богом себя мало ощущали. А прибывшая на стройки Москвы лимита сороковых—пятидесятых Бога уже не знала. Она эти дома строила, она же в них и жила. Потомство старых москвичей себя особо не выпирало, потому что было жутко ненавидимо за какое-никакое, а зачастую ох какое образование. За какую-то идиотскую благожелательность. И степенность. А потом и потомство повымирало. Смешалось с пришлыми. Образование стало средним, даже высшее. Благожелательность сменилась на беспричинную злобу. Степенность перешла в бег. Лимита ассимилировала Москву. Оттого-то Москва и позволила себя уничтожить пришедшему быдлу. Нет города, в котором его живые останки ждут не дождутся смерти. А где им жить? Нет Арбата, нет Остоженки, нет Замоскворечья, нет Сокольников, нет Манежа, нет Манежной площади, нет Яузских ворот, нет Хамовников. А в центре Москвы-реки стоит статуй козлу, уничтожившему треть российского люда. Да новодельный храм для новодельных православных, о котором я уже упоминал. Ну не е... твою мать! (Этого я еще не говорил.)

Так что в храме Великомученика Димитрия Солунского на поздней обедне нас было мало. Очень мало. Стояли расслабленно, молились тихонько, крестились без разнузданности. Только какая-то полубезумная безвременная старушка беспричинно дергала пришедших, неодобрительно торкала заплаканную беременную девчушку, а потом громко хлопалась на колени и глухо билась о каменный пол. Тогда к ней подходил мальчонка, прислуживающий отцу Евлампию, поднимал ее, обтирал рукавом стихаря кровь со лба, и все продолжалось по-новой.

И вот последнее «Аминь». Служка пригасил свечи у образов, а отец Евлампий в правом клиросе стал принимать исповедующихся. Было их всего трое: та полубезумная безвременная старушка, девчушка на сносях и я. Еще какой-то надтреснутый интеллигент постоял было передо мной, а потом помялся-помялся, да и пошел себе. Без исповеди. Либо посчитал, что грехов еще не накопилось, либо их было столько, что он побоялся, что Господь его отвергнет. А так, может, Господь ничего и не узнает? Может, Он чего недосмотрел? Может, Он во время грехов надтреснутой интеллигентности чем занят был? Не заметил же Он, когда Адам от него после так называемого грехопадения прятался... А?.. Так, может, попридержать покаяние, может, обойдется?.. Да и перед священником как-то неудобно...

Вот он и ушел. А зря. Дальше еще хуже будет. Под тяжестью нераскаянных грехов можно и рухнуть. Можно и не успеть. А уж совсем потом мучительно ждать, ждать... Неизвестно чего. Вот ужас.

Отец Евлампий, увидев меня, махнул рукой в приветствии. Но не так махнул: мол, привет, чувак, мол, сейчас по-быстрому освобожусь, и мы с тобой побазлаем. Нет, не так, а как-то так... Что сразу спокойнее стало. Еще до исповеди. И можно было уже ждать. Уже не так подпирало. Я отца Евлампия давно знаю. Лет около тридцати. Он с моим старшим вместе в Щукинском учился. Ох, смешной актер был. На мастер-классе в восемьдесят пятом я обрыдался. Он в эстрадника играл, на свадьбе у моего сына тамадил и уже на театре хорошие роли имел. А потом что-то в нем щелкнуло, и он пропал. И обнаружился только через шесть лет. А потом еще через два года. И оба раза у Белого дома. Ходил с крестом и молился. За тех и других. Потому что и те и другие были одинаково людьми. И через десяток лет будут одинаково проклинать день, в который они встали на ту или другую сторону. Не было в том их вины, что они стояли друг против друга. Это один из признаков русской судьбы. Скубаться друг с другом еще более ожесточенно, чем с врагом. А через судьбу не перепрыгнешь.

С первых веков своего существования русские уничтожали русских. Одно русское племя – другое. Один род – другой род. Так что многие племена и роды даже не успели осознать себя русскими, как исчезли, сожженные в своих городищах, порубленные в коротких схватках. Братья убивали братьев, порождая первых святых. Отцы убивали детей, внося посильный вклад в русскую культуру. Брат убивал сестру и собственноручно сносил головы ее сподвижникам, рубя окно в Европу. Хотя дверь была вот туточки, рядом, и уже ходили через нее, ползали, плавали, ездили. Но цель у нас не имеет цены, ежели головы за нее не порубаны. Вот жена и убивала мужа, основывая великую империю. А ее внук закрывал глаза на убийство ее сына – своего отца, готовясь к либеральным реформам. Потом мы вели себя потише. А потом пришел ХХ век. И это уже совсем е... твою мать!