Путешествие к центру Москвы

– Нет, в храме я уже был. Христа Спасителя. На экскурсии. Хороший храм. Да и исповедоваться мне не в чем.

– Что, – участливо спросил отец Евлампий, – совсем грехов в себе не ощущаете?

– Нет, не ощущаю, и никогда не ощущал. Разве что в детстве онанизмом баловался. Ну дак это... – и интеллигент Семен развел руками.

Он замолчал, пребывая в не слишком твердой уверенности, является ли детский онанизм грехом.

Мы с отцом Евлампием переглянулись, одновременно улыбнулись и понимающе посмотрели на интеллигента Семена. Так что он понял, что если детский онанизм и является грехом, то не сильно грешным. Чтобы каяться в нем через десятилетия. И тут вмешалась Прасковья Филипповна, которая была несколько недовольна пришествием интеллигента Семена. Вместо дроли ее, бойфренда ее, услады лона ее. И выходит, что она понапрасну нацепила себе на жопу турнюр, доставшийся ей от Софьи Андреевны. Тетя Паша по-наглому поперла против нашего с отцом Евлампием взгляда на проблемы детского онанизма.

– Это как же не грех?! Семя свое без пользы на землю изливать! Вместо живого человека! Так ведь и привыкнуть можно. И ежели бы все мужчины беспробудно дрочили, то все бабы бесплодными бы остались! И род человеческий прервался бы до срока.

– Это вы, Прасковья Филипповна хватили через край. Детский онанизм – это, конечно не... а с другой стороны, куда ж... вот и Михаил Федорович подтвердит...

Михаил Федорович в моем лице подтвердил, на мгновение погрузившись в сладкие воспоминания о эякуляции на репродукцию «Девочки с персиками».

Прасковья Филипповна призадумалась. Возможно, она вспомнила лубок о Бове Королевиче... Но нет... Она встряхнула кокошником и спросила:

– Ты из какой семьи будешь, Семен?

– С семьей у меня сложно. До недавнего времени у меня была только мама. Инженер.

– О! Инженер! – и она победно обвела нас всех победоносным взглядом. – И что ж, Семен, твоя инженер не наняла тебе к твоему мужеску сроку гувернантку? Али в доме кухарки не было? Для стряпни и для барчука? На полставки?

Семен смотрел на возбудившуюся Прасковью Филипповну, плохо представляя себе, чего она от него хочет.

– Это... что ж... вы хотите сказать... чтобы моя мама наняла мне гувернантку? Или кухарку? Чтобы я на них дрочил, что ли?

– Больной! – заорала Прасковья Филипповная. – Что бы ты их...

– Прасковья Филипповна! – вскричали мы с отцом Евлампием.

Интеллигент Семен, покрутил головой в тупой задумчивости, а потом, что-то просчитав в своей интеллигентной голове, мягко улыбнулся Прасковье Филипповне и сказал:

– Понимаете, если бы моя мама наняла кухарку для ЭТОГО, то на стряпню ее зарплаты уже бы не осталось.

– Это что за инженер у тебя мамаша?! – изумилась Прасковья Филипповна.

– Советский! – уже втроем ответили мы ей.

Прасковья Филипповна, что-то прокрутив в своей потрескавшейся от времени памяти, по-доброму улыбнулась Семену:

– Тогда не грех.

И мы втроем облегченно вздохнули. И выпили под гусенка.

– Так с чем пожаловали ко мне, Семен... – Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик – на жандарма. (Это метафора слов: «Отец Евлампий вопросительно глянул на Семена».)

– Сергеевич, – ответили жандарм и сыщик друг другу. (Обратно метафора.)

– Так чем, Семен Сергеевич, я могу вам помочь? И почему вы ко мне прийти пожаловали?

– Потому что в других инстанциях я уже побывал, и все без толку. Вы моя последняя надежда.

– Чем могу, помогу, – искренне ответил отец Евлампий.

– Присоединяюсь, – сказал я.

– Да и я тож не откажусь, – внесла свою словесную лепту Прасковья Филипповна и добавила, потупив взор: – По женской части.

– Тьфу на вас, матушка! – возмутился отец Евлампий. – Вы уж лучше по кухарской части распорядитесь.

Прасковья Филипповна посмотрела на стол, и с него мигом исчезли тарелки, рюмки, щи и прочие пищи. Остались лишь флакон wisky (виски), лафитники, загримировавшиеся под стаканья для wisky (виски), и сомовий бок, по вкусу ничем не отличающийся от свежевыпеченного пая с корицей. А так, на вид, сомовий бок, он сомовий бок и есть. Вот все, что осталось. Но все равно красиво. Кто-то красиво уходит, а кто-то красиво остается. Я имею в виду Прасковью Филипповну, которая прихлебывала wisky (виски) и густо затягивалась коричневой пахитоской. Что такое «пахитоска», я не знаю, но звучит красиво. А раз все остальное красиво, то без пахитоски никуда. И без граммофона. «Перебиты, поломаны крылья. Дикой болью всю душу свело. Кокаина серебряной пылью все дорожки мои замело». А потому что какая, на фиг, пахитоска, если без кокаина! Лично в меня пахитоска без кокаина не лезет. Тонкость организма. Вот кокаин и образовался. Перед каждым застольщиком по две дорожки. Чтобы ни одну ноздрю не обделить. И по доллару, скрученному в трубочку. Если уж wisky (виски), то кокаин через доллар. Иначе западло. Однако отец Евлампий от своих дорожек отказался по неизвестной мне причине. Не помню я, чтобы в священных писаниях и преданиях был прямой запрет на кокаин.

– Не люблю я кокаин, Михаил Федорович, – смущенно мотивировал отец Евлампий свой немотивированный отказ.