Путешествие к центру Москвы

– Ну и чё, батюшка, – проговорила между двумя вдыханиями Прасковья Филипповна, – что не любишь. Кокаин не родина, чтобы его любить. Давай, батюшка, вдохни. А то все как все, а ты не как все... Нехорошо получается...

Я молчал, следуя за движением кокаина по моему организму, а интеллигент Семен Сергеевич свистнул носом, сладко кашлянул и неожиданно грозно произнес:

– Да, батюшка, отец Евлампий, нехорошо. Я бы даже сказал – НЕ СО-БОР-НО...

Е...аться – не работать! – обалдели мы все, а Семен Сергеевич грозно посмотрел на отца Евлампия, и отец Евлампий вдруг увидел рассвет, медленно встающий над заснеженными Соловками. И вытравить этот вид можно было только восстановлением соборности. Потому что русскому народу без соборности одна дорога – на Соловки. А отец Евлампий на северные острова соглашался только по доброй воле.

– Ну вот и славно, батюшка, – сказала Прасковья Филипповна, глянула в зеркало (не русской революции, а обычное), увидела себя в бархатном салопе с турнюром и в кокошнике в стеклярусе (неликвид, оставшийся от путешествий МиклухоМаклая) – и ахнула. После аханья она перевернула зеркало, с обратной стороны которого тоже было зеркало. В нем тоже отражалась Прасковья Филипповна, но в короткой кожаной юбке и малиновом топе, из которого вопили о воле две здоровенные натуральные груди. Взгляд у нее был томный, с поволокой, заволокой и подволокой. Она внимательно осмотрела себя, улыбнулась, как Мария Магдалина до известной встречи, и шагнула в зеркало.

– Куда это она? – спросил я из чистой любознательности.

– На рынок. Преображенский. В рыбные ряды. С норвежской семгой, – ответствовал отец Евлампий. В перерывах кашля, возникшего от случайной затяжки Прасковьиной пахитоской.

– Так, – как ни в чем ни бывало встрепенулся Семен Сергеевич, – о чем я говорил?

– Ни о чем, – ответил я, – не считая какой-то херни о связи нюхания кокаина с соборностью. Поэтому можете начинать сначала. По какой такой причине ты, безверный интеллигент, приперся в Божий Храм, протолкался в нем без пользы смысла всю службу, потом вторгся в частное церковное владение, неизвестно зачем вверг нас в бессмысленный диспут о греховности детского онанизма, был накормлен, напоен, намарафечен и в благодарность за это обвинил нас в отсутствии соборности. Ну не е... твою мать!..

Сергеич хотел что-то вякнуть, но я опустил ему на плечо свою тяжелую десницу в кольчужной рукавице и пригнул его к столу:

– Да знаешь ли ты, смерд, что я за это могу с тобой сделать?!

– Не знаю, – все-таки ухитрился вякнуть безверный интеллигент, задыхаясь от запаха пая с корицей, исходящего от бывшего сомовьего бока.

– Он не знает, Михаил Федорович, – довольно-таки безосновательно подтвердил отец Евлампий. Откуда он мог знать, что Семен Сергеевич не знает, что я могу с ним сделать за ложное обвинение в отсутствии соборности?

И я отпустил его. Откуда Семен Сергеевич мог знать, что я ним сделаю, если я сам об этом ничего не знаю? Просто наш человек, приступив к какой-либо деятельности, не всегда точно знает, с какой целью он к ней приступил, и жутко мучается во всех смыслах этого слова. Осенью сорок пятого года выкинули японцев с Южных Курил, а что с островами потом делать, не знали. И вот уже третье поколение русских людей мыкается там, и многие даже ни разу в жизни не видели трамвая. А отдать жалко. У меня был знакомый удав, который, будучи сытым, по непонятным соображениям заглотнул двухголового теленка. Когда я его спрашивал, на хера ты заглотнул двухголового теленка, он ничего ответить не мог. Только мычал на два голоса. Теленок застрял в районе головы, так как остальная часть удава была уже заполнена предыдущей пищей. Какой – не знаю. Он ее сожрал без меня. А выплюнуть теленка жалко. И в конце концов мир лишился и удава, и двухголового теленка. Еще один пример – этот последний абзац. С какой целью я его написал, не знаю. Потому что к концу творчества забыл, для чего его начинал. А вычеркнуть жалко. Вот же ж...

Так что я вытащил морду лица Семена Сергеевича из сомовьего пая с корицей, и он начал рассказ.

Глава двадцать первая

– Я московский интеллигент в пятом поколении. По слухам, мой прапрадед подрабатывал спичрайтером у Федора Михайловича. Расставлял знаки препинания в знаменитой пушкинской речи. А так служил у Каткова в должности больной совести. Когда хозяин чересчур забалтывался в своих охранительных тенденциях, прапрадед за рюмкой водки пенял ему за это. Чем приводил в страшное смущение. В этом страшном смущении тот начинал проявлять либерально-консервативные замашки в арендованной им газете «Московские ведомости», в результате чего его периодически клеймили позором то либеральные, то консервативные круги. В зависимости от направленности замашек. А между тем это было явным проявлением нарождающегося плюрализма, давшего в России мощные всходы....

Семен Сергеевич сделал паузу, во время которой мы освежили беседу глотком-другим виски. После третьего Семен Сергеевич осведомился у нас, о чем он говорил и где находится.