Путешествие к вратам мудрости

Святой Утжеш, старейший монах в Сваямбунатхе, умер на прошлой неделе. Мы были друзьями, и эта утрата глубоко опечалила меня. С моего прибытия в монастырь мы спали в соседних кельях, и он утешал меня всякий раз, когда я просыпался от кошмара. Он был единственным человеком, кому я поведал, ничего не скрывая, историю моей жизни, а он в ответ рассказал о преступлении, что тяжким грузом осело на его совести. Но я понимал: на то, что он совершил, его подвигла любовь. Беспристрастный и справедливый Будда, если таковая личность существует в нашем мире, не осудит его.

Утжеш заболел и слег. В последние дни моего друга, сидя у его кровати, я произносил нараспев паритты[72], у его изголовья стояла статуя пророка и с обеих сторон горели свечи. Утжеш держал меня за руку, пока его душа перелетала из этого мира в следующий, и все монахи были согласны с тем, что его реинкарнация в блеске и славе – дело на небесах уже решенное, ибо сансара Утжеша, вся его жизнь от рождения до смерти, была правильной.

Когда тело моего друга остыло, я обмыл его и обрядил в традиционную монашескую одежду, готовясь к церемонии кремации. Наша община собралась в полном составе, чтобы пропеть «Три драгоценности»: «Я ищу прибежище в Будде, я ищу прибежище в Дхарме, я ищу прибежище в Сангхе»[73], и когда разожгли огонь, я гадал, отправится ли его душа в путь немедля, чтобы воссоединиться с женой, или эти двое встретятся лишь спустя еще несколько реинкарнаций. Гервеш, заметил я, был потрясен церемонией, внушавшей ему одновременно благоговение и страх. Когда смрадный запах горящей плоти наполнил воздух, мальчик побледнел и убежал в свою комнату.

Чтобы четырнадцатилетний парнишка испугался кремации? Наверняка он много их перевидел за свою жизнь, и его реакция показалась мне странной. Надо бы разузнать о нем побольше, решил я.

Путь к познанию, говаривал святой Утжеш, пролегает не иначе как через учение Будды, но хотя в монастырской библиотеке я ознакомился со священными манускриптами, мне не очень верилось в то, что дух умершего способен переселиться в чужое тело и таким образом продолжить свой путь к просветлению.

Впрочем, здешние книги с их обманчиво простым языком меня очаровывали, а красочные иллюстрации на каждой странице умиляли. Особенно меня тронул витой символ, означавший единство всей материи, существующей в нашем мире, и я частенько ловил себя на том, что не могу глаз от него оторвать, будто загипнотизированный. Таланта художника за мной никогда не водилось, но я восхищался изобретательностью, с каковой была сделана каждая страница – бездонные глаза, фантастические создания, драконы с множеством крыльев, – и нередко в дурную погоду либо пребывая в плохом настроении, я приходил в библиотеку, чтобы забыться, глядя на эту красоту.

В один из таких дней я обнаружил Гервеша сидящим в углу комнаты с раскрытым манускриптом, он медленно прочитывал слово за словом, водя пальцем под каждым из них.

– Я тебе помешал? – спросил я, и мальчик закрыл книгу, прежде чем обернуться ко мне с приветливой улыбкой. Рубцы по-прежнему уродовали его лицо, но поскольку в последнее время мы с ним сблизились, я понадеялся, что он не обидится, если я расспрошу его об этих повреждениях.

– Ты пережил пожар? – спросил я, и он покачал головой: «Нет». – Ошпарился кипятком? Опять «Нет». – Тогда скажи, что произошло? Кто-то нарочно сотворил с тобой такое?

Слезы набухали в его глазах, он ладонью утер их, и я погладил его по руке.

– Все хорошо, – сказал он. – Ты очень добр ко мне. Я никогда и ни с кем об этом не говорил, а, наверное, надо было. Шрамы даны мне в наказание, так вот. Каждый год на мой день рождения отец одаривает меня новой отметиной.

– Наказание? За что? – нахмурился я. – Что ты такого натворил?

– Я убил свою мать.

Я молчал, уверенный, что причина в чем-то другом. В этом мальчике не прижился бы дух насилия.

– Ты ведь сказал Святому Фанилу, что твоя мать умерла при родах.

– Верно.

– Ты не можешь винить себя за это.

– Мой отец может, – сказал он. – Каждый год в день моего рождения он усаживал меня у очага, раскалял стальной прут и тыкал им мне в лицо и куда придется, взыскивая с меня за причиненную ему потерю. Для того, говорил он, чтобы я ощутил капельку боли, с которой он живет каждый день. – Гервеш встал и, развязав накидку, спустил ее до талии. На груди было еще больше страшных ожогов, а еще больше я увидел на спине, когда он повернулся. Одни были крупными, другие помельче. Казалось, их наносили беспорядочно, наугад, но тело Гервеша уродовали многие годы, и гладкая кожа, свойственная мальчику его возраста, едва проглядывала под нагромождением рубцов.

– Чудовищно, – сказал я, припомнив, как его растревожила вонь горящей плоти. Очевидно, мерзкий запах напомнил ему о страшных минутах его детства.

– Да только в этом году я решил, что больше не позволю ему жечь меня. Я подумывал убить его, но понял, что не способен на столь гнусный поступок. И тогда я сбежал.

– Значит, его не убили бунтовщики, как ты говорил раньше?