Путешествие ко святым местам в 1830 году

С неизъяснимой радостью и как давнего друга встретил я своего соотечественника, о котором слышал еще в Царьграде, и посетил его келию, пока приготовляли мне прекрасную комнату, обращенную окнами на соседний Храм Воскресения и дальнюю Элеонскую гору. Туда собрались несколько любопытных, посланных архиереями, и все русские. Они не могли довольно мне нарадоваться, ибо уже два года не было поклонников из России. Один из них Феоктист, бывший вахмистром в конной гвардии, отслужив отечеству, посвятил себя Богу, но его еще сильно занимало протекшее мирское, и он с живым любопытством расспрашивал меня о прежних своих начальниках. (Ныне, по дошедшим до меня известиям, он уже скончался){61}. Другие принадлежали к числу поклонников всякого звания, иногда по нескольку раз посещающих Иерусалим, и, по благочестию соотечественников, приносящих богатые вклады Сввятому Гробу.

Были между ними бежавшие из плена персидского и турецкого. Они по удивительным способностям народа русского умели в короткое время выучиться языкам восточным и хитро воспользоваться доверенностью пашей, чтобы спастись в Иерусалиме. Так один из них, взятый турками в последнюю войну, поступил на службу к одному из пашей Анатолии, уверил его, что весьма искусен делать кареты, выпросил денег и позволения искать в соседних лесах букового дерева и скрылся. Другой же, восьмидесятилетний старец Паисий, бежавший еще во время сечи Запорожской, пользовался всей доверенностью митрополита Назаретского и служил переводчиком в сношениях его с русскими. Все они, составив себе особенный странный язык, смесь греческого и русского, для объяснения с духовенством, приняли на себя различные должности в патриархии и таким образом живут, хотя и скудно, посреди всеобщего голода и нищеты. Иной печет просфоры и хлебы, другие смотрят за маслинами, огородами, лошаками; женщины стирают, шьют или ходят за больными, и надобно заметить, что все они вообще несравненно расторопнее греков и арабов. Но в мое время было не более восемнадцати русских в Палестине.

На другой день пригласили меня в залу собрания, или синодик. В передней комнате хор священников возгласил стихиры Великого четверга: «Союзом любве связуеми апостоли, владычествующему всеми себе Христу возложше, красны ноги очищаху, благовествующе всем мир». В то же время три дьякона стали умывать мне ноги и руки, возливая на них розовую воду и смиренно целуя: обряд трогательный, напоминающий первые обряды христианства; по совершении его пели «Честнейшую Херувим» и, возгласив многолетие святейшему и величайшему господину, князю и владыке, патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины, Сирии, Аравии, обоин-пол Иордана, Каны Галилейской и Св. Сиона, а вслед за тем многолетие благочестивому, православному и благородному поклоннику, с низким поклоном удалились.

Я взошел в самый синодик, где, по обычаю патриархии, все архиереи садятся вокруг стола, приглашая поклонников записывать имена свои для поминовения и вносить вклады, на счет которых впоследствии их содержат во все время пребывания в Иерусалиме. Оно продолжается обыкновенно от Воздвижения до Пасхи, и от каждого зависит выбор монастыря для своего жительства. Но те из поклонников, которые желают посвятить деньги свои и дары Святому Гробу, должны особенно вручить их игумену храма для пропитания братии, для свеч и лампад. Однако же архиереи не просили от меня подаяния в синодик; там был только один престарелый эконом патриархии (Парфений, ныне уже умерший){62}; он снял для меня со стены малый крест в серебряном окладе, составленный из мелких частиц честного дерева, от которых уделяют поклонникам. Тогда посетил я по порядку всех архиереев, вручив письмо патриаршее и фирманы секретарю наместников, доброму и благоразумному иноку Анфиму, который, долго служив при дворе господаря Валахского Ипсилантия, был свидетелем его бедственной кончины и удалился на смирение в Иерусалим.