Путешествие на край тысячелетия

И вот, на какой-то короткий миг, всё словно бы снова становится как встарь, разве что полумрак конюшни Бенвенисти сменился полумраком корабельного трюма да ржанье лошадей и рев ослов превратились в глухие постанывания одинокого верблюжонка. И те же запахи острых пряностей вновь вырываются из открываемых мешков, и золотистые медовые соты опять демонстрируют восхищенному взгляду свое тонкое плетение, и снова извлекаются из тайников маленькие, очаровательные кинжалы, инкрустированные крошечными драгоценными камнями, и уже Абулафия, как встарь, увлечен видом новых товаров, и торопится оценить их качество, и прикидывает их шансы на рынке, и пока он разговаривает обо всем этом с исмаилитом, днище корабля начинает медленно колыхаться под его ногами, а деревянные борта начинают чуть покачиваться, потому что капитану Абд эль-Шафи тем временем уже отдан негромкий приказ вывести корабль из-за излучины и двинуться вместе с путешественниками в сторону дома, в котором их ожидает новая жена.

И хотя эта новая жена совершенно неспособна сейчас представить себе, что в эту минуту к ее жилищу медленно приближаются две незваные гостьи, но страх перед переступившим порог ее дома магрибцем все равно уже вонзился стрелой в ее сердце, и, не находя себе покоя, она спускается во двор, чтобы задержать брата, который как раз запрягает коня, собираясь отправиться на юг, в еврейское поместье Виль-Жуиф, расположенное в трех часах конного пути отсюда, куда, как сообщили молодому господину Левинасу, пару дней назад прибыл некий торговый человек из Страны Израиля, привезя с собой редкой красоты жемчужину. Однако молодой господин Левинас, который обычно с тончайшей точностью угадывает, что происходит в душе его сестры, на сей раз изумлен, когда слышит ее просьбу не покидать дом, пока не вернутся Бен-Атар со своим равом. «Кого она, собственно, боится, — удивляется он. — Бен-Атара? А может быть, рава?» Она замолкает и сначала не отвечает ничего, но хотя в этот сияющий утренний час ей не под силу вообразить, какая мрачная угроза медленно приближается сейчас к самому сердцу Иль-де-Франс, она, видимо, смутно предчувствует что-то страшное и потому, сконфуженно, запинаясь, произносит наконец: «Рава…» — тут же сама удивляясь своему ответу. Ее брат взрывается таким хохотом, что приводит в ликование коня, который давно уже нетерпеливо рвется в дорогу. «Что такого может сказать андалусский рав, чтобы испугать ее — дочь и вдову великих и прославленных знатоков Торы? Ведь никакое самое изощренное толкование, никакая самая знаменитая притча из Писания, никакой самый древний свиток наверняка не смогут изменить то новое, ясное и справедливое постановление, которое было продиктовано действительностью и утверждено величайшими светилами Галахи. И вообще, — и тут брат с нежностью касается хрупкого плеча сестры, — не нужно вступать в переговоры с кем бы то ни было, пока мы не соберем специальный суд, который, будем надеяться, превратит нашу несколько туманную ретию в окончательный и бесповоротный херем».

И, дав сестре этот простой и ясный совет, он вскакивает на коня и посылает его с места в галоп, оставив ее с тою же тревогой, потому что госпожа Эстер-Минна тоже достаточно тонко понимает людей и никак не надеется, что компаньон-двоеженец, проделавший ради этого весь путь из Северной Африки, отступится от них со своей обидой, удовлетворившись всего лишь созывом раввинского суда. Уже вчера, по его сдержанным, исполненным силы движениям и спокойному, мягкому взгляду черных глаз, которые не отрывались от нее весь вечер, она поняла, что этот похожий на ее мужа, но близкий ей по возрасту человек, явившийся потребовать от них высшей, небесной правды, хорошо знаком также с правдой земной и именно потому так настойчиво стремился проникнуть в ее дом, что хотел приоткрыть ей некую тайну людской натуры, о содержании которой она сейчас даже и гадать не смеет — ну, разве что мальчик из Севильи пробудится наконец ото сна и расскажет ей, что это за тайна. Но вино, которое мальчишке вчера подливали в бокал, точно воду, за ночь превратилось в его жилах в свинец, и, когда хозяйка пытается растормошить и разговорить его, он лишь глубже погружается в сон. А тут еще немая девочка, которая все утро тенью следовала за приемной матерью, вдруг взрывается тем же громким и настойчивым плаксивым воем, которым впервые завыла год назад, когда у нее забрали исмаилитскую няньку.