Путешествие на край тысячелетия

И под эти-то звуки непрестанного воя, который надсадно сверлит полуденную тишину, в дом госпожи Эстер-Минны неожиданно входят две незнакомые женщины со свертками одежды в руках, робко держась за спиной Абулафии, который, по долгом размышлении, решил самолично ввести их в свое жилище, хоть и предчувствуя надвигающуюся беду, но с твердым ощущением справедливости этого своего, пусть и временного, решения. А поскольку Бен-Атар пока остался на своем корабле, чтобы помочь Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи усыпить подозрительность королевских стражников, поднявшихся на судно, как только оно бросило якорь около маленького моста, то сейчас, когда Абулафия стоит перед женой один на один, его поведение выглядит еще более вызывающим, и госпожа Эстер-Минна вдруг ощущает, что она не только разгневана, но одновременно потрясена и очарована тем новым, властным тоном, которым он приказывает ей приготовить три комнаты, две для двух женщин и третью для рава, ибо тот уже тоже входит следом за ними тихим и застенчивым шагом и на мягком, поэтическом и напевном иврите приветствует благородную госпожу, голубые глаза которой, говорит он, пробуждают в его душе тоску по реке, с которой он лишь недавно расстался.

Меж тем Абулафия так настойчиво твердит жене: «Мои тетушки», — словно хочет не только напомнить ей о том, к чему его обязывают родственные отношения с этими двумя женщинами, но одновременно слегка приглушить своими словами их сдвоенную сексуальность, которая среди этих серых стен и темной мебели приобретает вдруг такую подчеркнутую силу, яркость и благоуханность, что хозяйке дома вдруг чудится, будто у ее ног разверзлась пропасть, и она даже вынуждена опереться на стоящий рядом стул. Однако ее сердце тут же смягчается, хотя вовсе не из-за того нового, решительного выражения, что появилось на лице ее молодого мужа, или из-за той боязливой улыбки, что пробегает по бледному лицу андалусского рава, — нет, сердце госпожи Эстер-Минны, как ни странно, смягчает именно это молчаливое, покорное, но одновременно такое серьезное присутствие двух незнакомых женщин, что стоят перед ней с покрытыми лицами, — и вот уже вся ее ретия, словно испарившись на время, свивается с сероватым дымом, вьющимся из домовой трубы, и вместе с этим дымом медленно уносится к парижским небесам.

И чтобы доказать мужу, что она нисколько не уступает ему в выполнении заповеди гостеприимства, госпожа Эстер-Минна, ни минуты не колеблясь, приказывает служанкам перестелить ложе в ее собственной спальне и разместить там первую жену, переселить девочку со всеми ее вещами и тряпочными куклами из ее каморки, освободив эту комнатку для жены второй, а изумленного рава с его жалким свертком сама ведет к постели его сына — авось хоть ему удастся, применив отцовскую власть, прервать наконец богатырский сон своего ребенка. Но если Абулафии кажется, что его любимая жена смирилась с поражением во второй схватке и он может теперь спокойно ее оставить и вернуться на корабль, чтобы с наслаждением рыться в привезенных товарах, то этим обманчивым впечатлением он обязан на самом деле только ее абсолютной вере в небесную справедливость, которая вот-вот противостанет тому низменному, земному духу, что так грубо воцаряется сейчас в ее доме.

И возможно, именно в силу этой глубокой веры госпожи Эстер-Минны во временность ее поражения она тут же, не заботясь более о своем достоинстве, принимается энергично помогать служанкам перестилать постель на своем супружеском ложе. Она так старается услужить двум южным женщинам, что кажется, будто ей даже хочется унизиться сейчас перед ними как можно больше, чтобы с приходом своей победы удвоить ее сладость этим временным унижением. И наверно, потому же теперь, когда двоеженство, которое так возмущало и отталкивало ее издалека, стало реальностью в ее собственном доме, ей хочется уже не бежать от него, а, напротив, встретиться с ним лицом к лицу. Поэтому она приказывает служанкам принести большую лохань и наполнить ее теплой водой, а сама не то соблазняет, не то велит своим гостьям снять с себя одежды и совершить омовение, которое позволит отделить благоуханную смутность, запечатленную на их коже жарким африканским солнцем, от грязи, добавленной к этой смуглости долгим путешествием.